Ярмарка - [55]

Серо-голубая длинная квитанция с корешком переходила из рук в руки. Люди рассматривали, покачивали головой и советовали:

— Бегите скорее в нотариальную контору и снимите копию.

— А что, это неправильно? — пугалась тетя Луша.

— Правильно-то правильно, — говорил фармацевт Фиалкин, — но мало ли что может случиться, потеряете, или управдом возьмет и скажет: не было ордера, или вообще все отменят, знаете, как бывает.

Но все-таки однажды ранним утром тетя Луша выехала со двора на грузовике, держа на коленях фикус, который тоже вырос при электрическом свете, может, он был мичуринский.

Потом через каждые несколько месяцев кто-то другой получал ордер на новую комнату в новом районе, а Хмуренко получили сразу три ордера, и теперь этому уже никто не удивлялся, а все торопились встать на очередь и возмущались разными непорядками распределения. А в старом барском доме на Арбате постепенно разрушали перегородки, и комнаты принимали свой первозданный княжеский вид, наяву выступала вся красота пропорций, заулыбались воссоединенные амуры, и их стрелы снова были стрелами любви и надежды.

Старые арбатские переулки в это время стали напоминать муравейник. Из подвалов, полуподвалов, цокольных этажей, из скрывающихся во дворах деревянных бараков и древних развалившихся каменных палат выползало переселяющееся население.

И когда они выносили комоды, кровати, зеркала и выходили дедушки, бабушки, тещи, деверья, невестки, зятья, дети, и дети, и дети, нельзя было понять, как они тут умещались, где спали, где готовили уроки, кончали рабфаки, университеты, академии, как терпеливо вынесли все это долгое, долгое время.

Давно я живу в новом большом районе, я помню еще здесь, в распадке, темные бревенчатые избы деревни с кривыми телевизионными антеннами на крышах из дранки. И когда я сейчас выхожу на новый, вольный, мощенный бетонными плитами проспект с молодыми кленами, вижу великое небо с низко плывущими разорванными буйными облаками, мне кажется, что я заново начал жизнь, и все, что было тогда на Арбате, снилось, и что даже нет никакого Арбата.

Близнецы

Лев и Марк родились один позднее другого на двадцать минут. В один день они сказали «мама», в один день «баста!» В один и тот же день надели короткие штаны, потом надели длинные штаны. И оба не любили каши «геркулес», а любили пирожное «эклер». Потом сели на одну парту, оба черненькие, кучерявенькие, будто повторенные в зеркале, и, казалось, сами они не знают, кто есть кто? Учителя никогда не могли их различить, и Лев успешно сдавал за Марка экзамены по арифметике, а Марк так же успешно сдавал за Льва экзамены по географии. Иногда они даже подменяли друг друга на свиданиях, но странно, именно тут их ждал прокол, то, что не могла за долгие годы освоить старая седая учительница, каким-то образом на второй минуте со смехом разоблачала четырнадцатилетняя девчонка.

Началась война, братья уехали в эвакуацию, а потом их призвали. И вот вдруг один строевой, а другой нестроевой. Когда один стоял перед комиссией голый, другой заглянул.

— А ну-ка, ну-ка, иди сюда, — сказал комиссар и засмеялся.

— Я нестроевой.

— Иди, иди.

И они вместе ушли на фронт, вместе попали в разведку, у каждого в петлицах по два треугольничка.

Однажды братья притащили «языка», и когда внесли в землянку на свет и вынули кляп изо рта, тот завизжал; глядит на них, одинаковых, черных, кучерявых, и изо всех сил визжит, ему казалось, что он сошел с ума и у него уже двоится в глазах.

На вечерах художественной самодеятельности братья пели дуэтом, были звездой полка, и когда в гости к командиру полка приходил командир соседней части, он их вызывал: «Смотри, что у меня есть!»

И вот они вместе вошли в Бухарест, в Будапешт, в Вену, одновременно нацепили на погоны лейтенантские звездочки, вернулись после войны в Москву, кончили институт и решили пойти в аспирантуру. Одного приняли, другого — нет.

Председатель приемной комиссии сказал:

— Слишком жирно: для одной семьи два аспиранта.

Пылинка

Под электронным микроскопом пылинка — как земной шар со своим рисунком жизни, своими материками, океанами, горными хребтами, садами и кладбищами, со своими ураганами, катастрофами, критическими точками и инстинктом самосохранения и неистребимостью во веки веков.

Лотерейщик

В пешеходном тоннеле от дома Госплана СССР к гостинице «Москва» у одной из колонн сидит за маленьким столиком седой, с фанатичным лицом человек, в старой синей кепочке, со свернутым набок галстучком, крутит вертушку с лотерейными билетами и, как-то дремотно опустив глаза, будто сам для себя, на восторженный синагогальный мотив выпевает:

— Через несколько дней... тираж через несколько дней... несколько дней...

И кажется, он спит, что весь он там, далеко — на яркой местечковой ярмарке, среди рундуков и мужицких возов, и вокруг поет-кричит базар: «Пенька!.. Мыло!.. Семечки тыквенные!..»

Мало кто и обращает на него внимание и слышит, что он там бормочет и фантазирует, и он сидит за своим столиком, одинокий, отрешенный, и может вдоволь сладко, с молитвенной веселостью и тоской выпевать: «Через несколько дней... Через несколько дней...»