Ярмарка - [43]

Даже немой, что двери раскрывал, и тот застучал зубами и замычал, будто его душили, требуя свое...

Поступил он на мельницу к дырявым мешкам; накладывает заплату на заплату, и хозяин получает целый мешок. А что у него остается? У него остается дырка от мешка.

Спрашивается: «Что же делать еврею?»

— Торговать! Я уже слышу, как городовой Бульба свистит и хрипит: «Ага! Торговать? Еврейская привычка». Как будто он знает еврейские привычки...

Сказав это, Урия задумался, а затем снова взялся за бороду и воскликнул:

— Пиво! Пиво! Еврей мой опьянел, пробуя, и охрип, выбирая. Он нагрузил сани, и пивовар проклял его и вдогонку еще крикнул, чтобы он умер под забором, так он ему надоел.

Пиво — светлое, яснее дня, пиво — бархатное, чернее ночи, пиво — шипучее, к которому страшно подойти.

— Вье! — закричал мужик Иван в высокой мохнатой шапке, взявшийся развозить пиво из местечка в местечко, и выехал в снежную степь.

— Вье! — закричал и еврей, и снега засверкали вокруг него, но ему казалось, что это не снега сверкают, а сердце его сверкает.

Было это в месяце феврале, который на Украине называется лютень. Едет еврей и думает. О чем думает еврей? Он думает о Боге, чтобы Он его услышал и помог. Но если каждый еврей думает о Боге, может ли Бог думать о каждом еврее, когда у него столько евреев на всей земле? Железную голову надо иметь! А в эту минуту евреи, наверное, так кричали, так плакали, столько горя изливали перед Богом, что Бог заткнул уши ватой.

Мороз увидел, что Бог не слышит молитв, напал на еврея и на его пиво. И слышит еврей: в санях что-то треснуло, от мороза лопнула бутылка. Он быстро выхватывает ее и дает Ивану погреться. Что делает мужик Иван? Он разом выпивает всю бутылку,говорит спасибо и едет веселей.

— Вье, вье! Скаженные!

Он тоже хочет закричать: «Вье! Вье! Скаженные. Но слезы его душат, и он не может кричать. Всю дорогу трещали бутылки, они лопались, как бомбы, и совсем тихо, будто кто-то их царапал, вкось и пополам и то отлетало горлышко, то вылетало донышко.

— Эх, ты, — говорит мужик — чего же ты соломой не укутав?

— А хиба ж я знаю, — отвечает еврей.

И откуда ему знать, откуда еврею, который никогда в жизни не думал, что такое пиво, и знал только, что оно горькое, откуда, я говорю, ему знать, что бутылки надо кутать, как ребенка!

И он все плакал, а Иван все пил и уже не мог утешать.

Когда они въехали в местечко, Иван уже не знал, где он и к чему на нем шуба и валенки в такую жару, и чего это он, дурень нацепил мохнатую шапку. Досадуя на себя и плюясь, скинул он шубу и шапку и танцевал в санях, а лошади, одним глазом видевшие все это, бежали от него, как от сумасшедшего. Сани неслись через местечко, и за ними бежали мальчишки и бросали снежки, и все смеялись, глядя на сани с танцующим Иваном и непонятным евреем, который держал в руках последнюю бутылку пива, обогревая ее дыханием и плача над нею, и который тоже всем казался ужасно пьяным.

Еврей горем напивается, слезами отрезвляется.

Решил еврей торговать чулками. Вы спрашиваете: почему чулками? Почему не бубликами? Потому что не бубликами, а чулками, — отвечаю я вам.

Самые красивые чулки в Киеве. И он поехал в Киев за красивыми чулками.

Но только он сошел с поезда, уже жандарм в красной фуражке стоял перед ним, будто он только его и ждал.

Оказывается, этот еврей похож на какого-то другого еврея без права жительства, из-за которого жандарм уже неделю не может уснуть и так похудел и побледнел, что и жандармиха, глядя на него, похудела и побледнела.; и когда он его увидел, раздался на вокзале такой свист, что все вдруг стали целоваться, думая, что это поезд уходит.

Жандарм свистнул, взяв еврея за воротник, свистал всю дорогу до участка, свистал там, пока кричали на него за то, что нет у него права жительства, со свистом посадил его в тюремный вагон и свистнул, когда он показал свой нос через решетку, чтобы взглянуть на белый свет.

Он поехал во второй раз и уже пробыл в Киеве два дня и присмотрелся к чулкам, узнав, что есть чулки фильдекосовые и чулки шелковые, зеленые и фиолетовые, но только он это узнал — его снова поймали, и снова сидит он в тюремном вагоне за решеткой и смотрит на поля, на станции, на людей.

И он поехал в третий раз; полиция так к нему привыкла, что уже жить без него не могла: все спрашивала, где он, и днем искала его с шашками, а ночью — с фонарями, а писари радовались и, щелкая его по носу чернильными пальцами, говорили:

— С приездом!

А что делает еврейский нос? Из него течет кровь...

Киев — большой город, и много в нем городовых. На какую бы улицу он ни пришел, маленький еврей, который хочет купить чулки, городовые со свистом накидывались на него. Держась за сердце, он бежал и слушал, как позади гудит и трясется мостовая. По ночам ему уже снились красные усы; они неслись по воздуху, одни, без лица, и вокруг его горла еврейского обвивались.

Скажите мне: видели ли вы когда-нибудь бродячую бездомную собаку? Только появится ее несчастная морда, уже летят в нее камни, поднимается свист и крики, и каждый целится ударить ее по глазам.

Травить и душить! В клетку железную ее и на шкуродерню скорее! И все удивляются, как это до сих пор ее не задушили, на шкуродерню не повезли и она дышит? Она же так без конца будет дышать.