Яркие огни, большой город - [29]

Пигмеи, хорьки и мясной фарш

За завтраком, состоящим из кофе и яиц, читаешь «Таймс» и «Пост» (включая страницу спортивных новостей). Коматозная мама, похоже, протянет недолго. Бостон выиграл на баскетбольном поле, на бейсбольном — проиграл. Официантка уже не меньше шести раз подливала тебе кофе, а на часах всего лишь восемь тридцать. Ты проснулся в шесть тридцать, с ясной головой, словно всю жизнь вставал в такую рань. Отчасти это объясняется приятным волнением после вчерашнего вечера с Викки, отчасти страхом от предстоящего разговора с Кларой. Проснувшись, ты сразу же позвонил Викки. Она сказала, что Тэд так и не пришел домой и что спала она замечательно, но прежде пришлось убедить привратника в том, что она находится тут на законном основании. Тебе хочется позвонить ей снова и рассказать в подробностях, как ты завтракал.

В девять тридцать ты в редакции. Мег уже здесь. Увидев тебя, она явно пришла в замешательство. Ты можешь только догадываться, что случилось вчера после возвращения Клары. Теперь уже всех оповестили о твоей профессиональной непригодности. Ты даже не спрашиваешь, в чем дело.

Однако Мег не может вынести этой недоговоренности. Она подходит к твоему столу и сообщает:

— Клара вне себя. Она говорит, что французский материал — сплошная путаница, но сейчас вынимать его из номера уже поздно. Вчера вечером на совещании, когда решали, что делать, был грандиозный скандал.

Ты киваешь головой.

— Что случилось? — спрашивает она, словно и без того ясный ответ почему-то не пришел ей в голову.

Появляется Риттенхауз и приветствует, тебя как обычно — нечто среднее между кивком и низким поклоном. Тебе будет не хватать этого человека, его манер бухгалтера эдуардианской поры, его галстука бабочкой. Повесив шарф и шляпу на вешалку, он подходит к твоему столу. Выглядит он, пожалуй, не так мрачно и печально, как всегда.

— Мы тут говорим про эту французскую статью,— произносит Меган.

Риттенхауз кивает:

— Я считаю, что они бесстыдно изменили график. Хотя у них, очевидно, были на то свои причины.

— У тебя почти совсем не было времени на проверку,—говорит Меган.— Все знают, что этому автору верить нельзя.

— Мы все полностью тебя поддерживаем,— говорит Риттенхауз.

Утешения в этом немного, но ты благодарен им за заботу.

Неторопливо входит Уэйд и останавливается перед твоим столом. Он смотрит на тебя и пощелкивает языком.

— Какие цветы принести на твою могилу? У меня уже и эпитафия готова: Он не выносил фактов.

— Не смешно, Ясу,— говорит Меган.

— Ну, ладно. Даже у Лира был шут.

— С каждым из нас могло случиться то же самое,— говорит Меган.— Нам нужно поддерживать друг друга.

Ты мотаешь головой:

— Черт возьми, да я сам во всем виноват. Сам себе вырыл могилу.

— У тебя совсем не было времени,— говорит Меган.— Статья написана страшно небрежно.

— Все мы когда-нибудь пропускали ошибки,—добавляет Риттенхауз.

— Она, наверное, совсем никудышная? — спрашивает Меган.— И потом, ты же почти все проверил?

— Честно говоря, не знаю,— отвечаешь ты.

Сейчас все они задаются вопросом: «Могло ли такое случиться со мной?» И ты хочешь подбодрить их, объяснить, что ты во всем один виноват. Они пытаются стать на твое место, но сделать это довольно трудно. Вчера вечером Викки говорила о том, что иной раз невозможно представить себе чужие ощущения. Вообрази, что ты — летучая мышь. У летучих мышей, оказывается, есть такая штука — вроде эхолота,— чтобы не натыкаться на препятствия в темноте, ты понимаешь, как она устроена, но никогда не узнаешь, что чувствует маленькое мохнатое существо, когда ею пользуется, или когда оно висит вверх ногами под потолком пещеры. Викки говорила, что многое постигается лишь на собственном опыте. Видимо, она имела в виду, что нельзя понять другого, не побывав в его шкуре. Мег не может ощутить себя тобой, самое большее, на что она способна,— представить себя на твоем месте.

Ты хочешь поблагодарить коллег за участие, но никогда не сможешь по-настоящему объяснить, почему ты сорвался.

Время приближается к десяти. Все погружаются в свои дела. Тебе явно нечем заняться. Чтобы отвлечься, аккуратно раскладываешь скрепки и шариковые ручки, приводишь в порядок стопки бумаг. Мимо двери проскальзывает Друид. Его глаза встречаются с твоими, и он отводит взгляд в сторону. Тебя бросает в жар. Его прославленная вежливость ему изменила. Тут что-то не так. Когда-нибудь расскажешь детям, что ты был единственным за всю историю сотрудником журнала, с которым Друид не поздоровался.

На твоем столе рассказ, который ты давно хотел прочитать. Пробегаешь глазами по строчкам. Это все равно что ехать по льду на машине с лысыми покрышками. Колеса скользят, машина буксует. Встаешь из-за стола и наливаешь себе чашечку кофе. Другие согнулись над своими рукописями. В тишине слышно лишь, как царапает карандаш по бумаге и гудит холодильник. Подходишь к окну и смотришь вниз на Сорок пятую улицу. Может, подстеречь Клару, когда она будет проходить внизу, и пристукнуть ее цветочным горшком? Впрочем, люди, если смотреть сверху, все на одно лицо. Хотя нет. Вот на тротуаре сидит человек и играет на гитаре. Открываешь окно и высовываешься, но шум автомобилей заглушает музыку. Кто-то легонько касается твоего бедра. Уэйд показывает на дверь, в которой стоит Клара.