Ярем Господень - [61]

Поварня, что стояла подальше от келий, ещё не курилась дымком — монахи и плотники спали. В тишине едва слышно лопотал на деревянном сливе источник, в сырых лозняках у Саровы сонно попискивала ранняя птаха, сосны — слева, на покатом оплечье горы, ещё не освещённые солнцем, вздымались чёрными великанами, что сцепились вытянутыми руками, да так и застыли по чьей-то воле в своей ночной немоте.

Нахоженной тропой поднялся к церкви. Она открылась сразу на круглой поляне. «На красе ставим!» — порадовался Иоанн и присел у завали щепы и брёвен.

Он с детства любил острый дух сосновой смолки, прелый, сладковатый запах сохнущего корья и ошкуренного луба, белизну глазастого среза дерева с его годовыми разводами по кругу, крепкие шершавые наросты комлевой коры и нежную желтизну сосновых вершин. Вот и сейчас по-мальчишески обострённо вбирал в себя то, что открывалось ему в обнажённом дереве — он жалел его, но и бодрил остатнюю жизнь в нём: церкви, на службу Богу посвящена ты, сосёнушка…

Иоанн давно определил, каким будет храм в его пустыни. Такой же, как в родном Красном. Только поменьше.

Красносельская церковь… Любовно срубленная, стоит она лепотная, на пригорке. И никому, наверное, так не близка, как отчему роду. Служили в ней прадед, потом дед Степан, а теперь дядя Михаил, определённый также на служение миром, завершает свой черёд. И родитель с юности причетником. Поговаривали, помнится, на селе, что быть в попех и Иваше — с мальства всё церковное приял. Иоанн вздыхает: догорает в болезни матушка, братец отошёл от родного дома, Катенька замуж выдана… Уйдёт по обещанию родитель в Введенский и прервётся там, в Красном, служба Поповых Господу. Тому, знать, быть. Но радуйся, монах, что ты не оставлен Всевышним, определён-таки к престолу Его — служи непорочно! А в Красном пусть приступает к службе чей-то другой род — это славно!

Запопискивала какая-то пичуга совсем рядом. Это она с наличника церкви… Напомнила, малая, как в недавнем апреле сидели вот тут на свезённых брёвнах и он бодрил монахов:

— Ну, чёрная братия, сим объявляю: четверик на клети, а выше восьмерик, верх на нём луковицей. Шейка и главица на оной — чешуйчаты. Прирубим и трапезную. Что ещё… Внизу, на выпусках срубных изладим крытую галерею: дождь, скажем, богомольцам переждать после службы. Паперть на стрелах, под сенью…

Паисий, а его главным на строительстве определили, подал голос:

— А колокольня?

— Отдельно-то ставить не надо — чуток трапезную протянем и уж над ней вознимем. Сень — шатровая. Колокола-то — у нас, покамест, будут небольши.

Спросил Дорофей:

— Как рубить-то?

— А обло, пожалуй, решайте сами.

…Всходило солнце. Иоанн молодо взошёл на колокольню. Подняли её, по его желанию, повыше, так что хорошо виден вершинный скат боровины на полуденную сторону. Там, вдали, лесные дали терялись в серой, ещё не растаявшей ночной наволочи, и только низкие облака над дымчатой мглой нежно румянились и открывалась над ними лёгкая синева высокого неба.

А на востоке солнце слепило — длинными сверкающими стрелами пробивалось сквозь чёрную навесь хвои, — Иоанн по-мальчишески подставлял лицо ласковым, ещё прохладным лучам и замирал, как в далёком детстве на колокольне Красного. Любил, любил он в такую вот летнюю рань вбегать на колокольню — знать, сам Бог поднимал его с постели полюбоваться на утреннюю красоту родной сторонки с возвышенным, чистым порывом к небу…

Он наконец спустился вниз и пошёл к келиям. Пахнуло дымком — строители уже встали.

Арзамасцы точили топоры, открыто похвалялись перед сидевшими тут же на скамье монахами:

— Наш брат и думает топором.

— С топором весь свет обойдешь!

— Да, не чаяли мы, что у тамбовской грани будем тупить лезвы.

— Уж где как, а у нас от топора щепки летят — подати платят!

За утренней трапезой сидел Иоанн рядышком со Степаном Фёдоровым из села Елизарьева, кровельщиком. Степан молод, жилист, с коротко подстриженной бородой и веселыми карими глазами. Говорит неспешно, обдуманно, будто сам себя слушает. Ему охота высказаться перед учёным монахом, и он исповедутся по-своему:

— В нашем ремесле… Небоязливое сердце иметь надо и крепкий постав ноги — по краю ходим наверху-то. И думать приходится. Вон, в Арзамасе, в Спасском монастыре, помню. Там пять куполов на соборе. Для них железо кроить непросто, с оглядкой…

Иоанн подвинул к Степану ковш с квасом, напомнил:

— Ныне крест ставить!

— Знаю. — Степан сразу посерьёзнел. — Я вчера баньку топил, сегодня в чистом хостовье выходим. Крест ставить — завсегда праздник!

Крест водружали где-то в середине дня после молебного пения. Иоанн помогал Степану осадить крест в гнездо. Вечером, когда работу кончили, заботно ещё раз обошли храм, пригляделись — прямо, нерушимо стоит крест!

В ночь на семнадцатое мая, когда уже все спали, над Старым Городищем вдруг раздался хорошо слышимый колокольный звон. Голосистая медь мягко скатилась с горы, тронула дрёмные окна келий, монахи и плотники вскочили на ноги и принялись креститься, вспоминать Господа — все разом уверовали, что удостоились слышать знамение Божие. Все знали, что никаких привозных колоколов в Сарове ещё нет!