Япония эпохи Мэйдзи - [60]

Приложение Письмо Бэзилу X. Чемберлену

Кумамото, 17 января 1893 г.

Дорогой Чемберлен, пишу вам лишь по причине того, что чувствую себя одиноко; не эгоистично ли это? Однако если я сумею хотя бы немного вас развлечь, вы мне это простите. Вы были в отъезде целый год, а посему, быть может, вам захочется услышать некоторые мои впечатления за это время. Вот они.

Иллюзии исчезли навсегда, но память о многих приятных вещах останется. Я знаю о японцах намного больше, чем знал год тому назад, но я по-прежнему далек от хорошего их понимания. Даже моя собственная женушка по-прежнему отчасти остается для меня загадкой, хотя всегда самого милого свойства… Существуют национальные особенности, трудные для понимания. Хочу рассказать об одной такой. В Оки нам очень полюбился маленький мальчик-самурай, переживавший трудные времена, и мы забрали его с собой. Сейчас он у нас наподобие приемного сына, — ходит в школу и всё иное. Первое время я пытался немного приласкать его, но обнаружил, что это расходится с обычаем и что даже сам мальчик этого не понимает. Дома по этой причине я почти никогда с ним не разговаривал; он оставался полностью под присмотром женщин. Они относились к нему доброжелательно, хотя, как мне думалось, несколько холодно. Такие отношения были мне непонятны. Его никогда не хвалили и крайне редко бранили. Между ним и всеми остальными домашними установился безукоризненный кодекс вежливости, согласно степени родства и положению в обществе. Он казался крайне холодным в своих манерах и, быть может, даже не испытывал никакого чувства благодарности, насколько я мог судить. Казалось, что ничто не может поколебать его юное спокойствие; был ли он счастлив или несчастлив, его выражение лица было совершенно как у какого-нибудь каменного Дзидзо. Однажды он уронил и разбил чашку. Согласно обычаю, никто не обратил внимания на эту оплошность, дабы не причинить ему боль. Внезапно я увидел слезы, струящиеся по его лицу. Лицевые мускулы, как обычно, вполне сохраняли выражение улыбчивой безмятежности, но даже волевое усилие не могло сдержать слезы. Они шли самопроизвольно. После этого все рассмеялись и стали говорить ему всякие хорошие вещи, пока он тоже не рассмеялся. Однако какая тонкая чувствительность, о существовании которой никто, мне подобный, не мог бы и догадываться.

Но что последовало за этим, удивило меня еще больше… Однажды он не возвращался из школы в течение трех часов с обычного времени его прихода, и, к моему великому изумлению, женщины начали плакать — и плакать горестно. Я никогда не мог себе представить, что беспокойство о мальчике способно вылиться у них в столь сильные эмоции. Слуги обегали весь город в истинном, а вовсе не в притворном стремлении его найти. Оказывается, ему пришлось пойти домой к учителю по какой-то надобности, связанной со школьными делами. Как только его голос послышался возле двери, всё вновь сделалось спокойным, холодным и любезно-вежливым. А я пребывал в крайнем изумлении.

Чувствительность присуща японцам в такой мере, о которой даже не подозревают те чужеземцы, которые грубо обходятся с ними в открытых портах. В Идзумо я знал историю одной служанки, которая с улыбкой получила легкий выговор, а затем тихо ушла и повесилась. У меня есть записи о многих самоубийствах подобного рода. И это притом, что японский хозяин никогда не бывает грубым или жестоким. Как японцы вообще способны служить определенному классу чужеземцев, мне непонятно. Возможно, они не считают их вполне человеческими существами, — а скорее они[146] или, в лучшем случае, тэнгу[147].

Помимо этого, есть еще кое-что. У моего повара неизменно улыбающееся, жизнерадостное и вполне приятное выражение лица. Это симпатичный молодой человек. Когда бы я ни думал о нем, я вспоминал о его улыбке и видел перед собой маску, радостную, как одна из тех маленьких масок Оо-куни-нуси-но-Ками, что продаются в Мионосэки. Однажды я взглянул через маленькое отверстие в сёдзи и увидел его в одиночестве. Его лицо было совсем иным. Оно было худым и вытянувшимся, и на нем проявились странные линии, оставленные былыми невзгодами. И я подумал: «Он будет выглядеть именно так, когда умрет». Я вошел, и он совершенно изменился, — вновь стал молодым и радостным, и после этого я никогда более не видел это выражение озабоченности на его лице. Но я знаю, что когда он бывает один, оно возвращается к нему. Он никогда не показывает мне своего «истинного» лица; он носит маску радости, как часть этикета.

Помните ли вы ту ужасную парижскую статую, название которой я забыл, хотя ей вполне подошло бы название «Общество»? Красивая белая женщина в камне, улыбаясь, склоняется к вам. И эта ее улыбка полна прелести и очарования. После восхищения ею какое-то время, будучи с ней лицом к лицу, вы обходите ее, чтобы получше рассмотреть работу ваятеля. И тогда, подумать только! Лицо, на которое вы смотрели, оказывается вовсе не лицом; это была маска, и сейчас вы видите настоящую голову, откинутую назад, с лицом, искаженным невыразимой болью. Думаю, что могла бы быть создана и подобная восточная статуя. Этому Востоку неведомы наши более глубокие страдания, как и не может он возвыситься до наших более высоких радостей. Но у него есть свои страдания. Его жизнь не настолько солнечна, как можно было бы вообразить себе по его счастливому выражению лица. Под улыбкой его трудящихся в поте лица своего миллионов кроется страдание, мужественно скрываемое и самозабвенно переносимое; их более ограниченный умственный кругозор уравновешивается детской чувствительностью, дабы равномерно распределить страдания в вечном порядке вещей.