Япония эпохи Мэйдзи - [48]

Тоби, тоби, майтэ мисэ!

Асита но ба ни

Карасу ни какуситэ

Нэдзуми яру.

Коршун, коршун, покажи, как ты танцуешь,

И завтра вечером,

Пока ворóны не прознали,

Я вынесу тебе крысу.

Под танцем подразумевается то, как коршун покачивает крыльями в полете. Это движение поэтично сравнивается с грациозным покачиванием майко — танцовщицы, когда она, раскинув руки, подобно парящей птице, плавно помахивает широкими рукавами шелкового кимоно.

В лесу за моим домом имеется многочисленная колония ворон, но генеральный штаб всевороньего войска находится в сосновом бору, на землях старинного замка, который виден из моих передних комнат. Наблюдать, как ворóны ежевечерне, в один и тот же час, все дружно летят домой — весьма занятное зрелище, и народное воображение нашло ему забавное сравнение с суматохой, царящей, когда народ бежит на пожар. Им объясняется смысл песенки, которую дети поют воронам, возвращающимся в свои гнезда:

Ато но карасу саки инэ,

Варэ га иэ га якэру кэн,

Хаё индэ мидзу какэ,

Мидзу га накя яродзо,

Аматтара ко ни ярэ,

Ко га накя модосэ.

Отставшая ворона, поспешай поскорей,

Не то я приду поджигать твой дом.

Поспешай и неси воду тушить его.

Если нет воды, я тебе дам ее.

Если же воды слишком много, отдай ее вороненку.

Если же у тебя нет вороненка, отдай ее мне.

Конфуцианство, как представляется, узрело в вороне добродетель. В японском языке есть поговорка «карасу ни хампо но ко ари». Смысл ее сводится к тому, что ворона исполняет свой долг хампо перед родителями — дословно: «долг хампо перед родителями существует в вороне». «Хампо», если переводить буквально, означает «вернуть кормление». Говорят, что молодая ворона вознаграждает своих родителей за заботу тем. что, когда входит в силу, кормит их. Другой конфуцианский пример почтительности к родителям дает голубь. Существует поговорка «хато ни санси норэй ари», что значит «голубь сидит на три ветки ниже родителей», или дословно: «голубь должен соблюдать этикет трех веток».

Крик дикого голубя ямабато, который я слышу из леса почти ежедневно, — это самый сладостно-печальный звук, который когда-либо доходил до моих ушей. Крестьяне Идзумо говорят, что птица произносит слова, приведенные ниже с чем, по-видимому, трудно не согласиться, когда прислуши ваешься к ним, зная, что ей приписывают:

Тэтэ

поппо,

Кака

поппо,

Тэтэ

поппо,

Кака

поппо,

Тэтэ…

«Тэтэ» — это «детское» слово, которое означает «папа», «кака» — «мама»; а «поппо» в речи младенцев означает «грудь»[120].

Дикие певчие камышовки — угуису — часто услаждают летние дни своим пением; иногда они оказываются очень близко к дому, привлеченные, очевидно, трелями моего домашнего певца в клетке. Угуису очень распространены в этой провинции. Они обитают во всех лесах и священных рощах в окрестностях города, и не было случая, чтобы в своих поездках по Идзумо в теплое время года я не услышал их пения, доносящегося из какого-нибудь тенистого уголка. Угуису сильно разнятся между собой. Есть угуису, которых можно приобрести за пару иен, однако великолепно обученный, выращенный в клетке певец может обойтись не менее чем в сто.

Любопытное поверье об этом изящном создании я услышал не где-нибудь, а в маленьком деревенском храме. Последователи школы нитирэн-сю утверждают, что тельце мертвой угуису не коченеет, так как эта птичка-невеличка привержена их вере и всю свою жизнь распевает хвалу «сутре лотоса высшего закона», — точно так же, говорят они, и их тела после смерти останутся идеально гибкими. Это в некотором смысле важно. Дело в том, что японский гроб совершенно не похож западный гроб. Это удивительно маленький кубовидный ящик, в который покойника помещают в сидячем положении. Как тело любого взрослого человека может быть помещено в такой маленький объем, для иностранцев остается загадкой; при трупном окоченении работа по помещению тела в гроб трудна даже для досин-бодзу, профессионалов по части ритуальных услуг.

XIV

Мне как-то очень уж полюбилась моя тихая обитель. Ежедневно, вернувшись домой после завершения своих педагогических трудов и сменив учительскую форму на бесконечно более удобные японские одежды, я нахожу более чем достаточное вознаграждение за тяготы пяти учебных часов в простом удовольствии посидеть, подогнув под себя ноги, на тенистой веранде, с которой открывается вид на сады. Старинные стены сада, покрытые мхом под самый свес черепицы, местами обрушившийся, как мне кажется, не пропускают никакого шума городской жизни. Здесь не слышится никаких звуков, кроме птичьих трелей, стрекота сэми и — через долгие ленивые промежутки — одиноких всплесков нырнувшей лягушки. Но эти стены укрывают меня не только от городских улиц, а от чего-то значительно большего. За ними — гул преобразованной Японии — страны телеграфов, заводов, газет, пароходов, а внутри них царит полное умиротворение природы и витают грезы шестнадцатого столетия. Очарование необычности присутствует в самом воздухе, в котором неуловимо ощущается нечто незримое и сладостное; возможно, это магически-призрачное присутствие давно почивших дам, похожих на тех, что мы видим в старинных книжках с картинками, — они жили, когда всё здесь было еще совсем юным. Даже в летнем свете — играющем на причудливых каменных формах, дрожащем на листве долго и любовно взращиваемых деревьев — присутствует нежность призрачной ласки. Это сады прошлого. Будущему они будут известны только как грезы, творения забытого искусства, очарование которых не будет способен воспроизвести ни один гений.