Япония без вранья. Исповедь в сорока одном сюжете - [30]

Но та же самая глубинная нацеленность на единство нещадно давит все проявления инаковости. Например, оказывается, что местные дети издеваются над детьми беженцев из Фукусимы, дразнят их: иди отсюда, ещё радиацией заразишь. Некоторые гостиницы отказывают беженцам в приюте, боясь, что радиация перекинется с них на других гостей — или просто боясь слухов в округе. Администрация других гостиниц запрашивает у муниципалитетов, не опасно ли принять у себя того или иного клиента. Кто-то, поняв по номеру на машине, что водитель из Фукусимы, тайком выцарапывает на двери надпись «Катись отсюда!» Пока что это всего лишь отдельные случаи. Но для жителей Фукусимы они предвещают тяжёлое будущее.

Неприятие беженцев — обратная сторона той же монеты. Японская сплочённость, эмпатия и самоограничение стоят вовсе не на фундаменте чести или патриотизма. Люди сострадают просто потому, что сострадают все вокруг них. Потому что сейчас сострадание — абстрактный общий знаменатель. Они ещё не видят беженцев, те ещё не переехали в их города и сёла, где муниципалитеты будут выделять им особые деньги на проживание и хлопотать, чтобы их первыми взяли на работу — в обход местных, среди которых и так безработица зашкаливает. Они далеко ещё не стали неудобными чужаками.

Стоит ситуации сдвинуться на одно деление, и тот же общий знаменатель обратится против страдальцев, как во время Великого землетрясения Канто 1923 года, когда токийцы ополчились против корейцев — ходили слухи, что те отравляют воду в колодцах и поджигают уцелевшие дома. Погибло, по разным подсчётам, от трёхсот (мнение правительства Японии) до почти семи тысяч человек (результат расследования, проведённого представителем Временного правительства Кореи, тогда располагавшегося в Шанхае), причём под горячую руку убивали даже японцев из других областей страны, которые говорили на диалекте, по ошибке принимая их за корейцев. Хотя, конечно, были одиночки, которые вставали на пути погромной толпы. Которые перед сворой головорезов выпивали бутылку воды из отравленного колодца и кричали: «Через мой труп!» И это тоже были японцы.

Каждая родина-мать сплачивает людей по-разному. Самая грубая — общим противником. Самая умелая — едиными законами для всех слоёв общества. Русская (насколько я её помню) — видавшим виды блокнотом да призывом к совести. А японская — дружным подавлением инаковости. Агрессией большинства против меньшинства.

30. ВОЕННОЕ ВРЕМЯ

Город Минамисома, что в двадцати пяти километрах к северу от АЭС «Фукусима», оказался вне зоны отчуждения, но и вне зоны безопасности — это так называемая зона самостоятельной эвакуации, где жители могут оставаться на свой страх и риск. Вслед за женой, проведшей здесь неделю волонтёром, я приехал сюда через полтора месяца после катастрофы подвезти продукты и одежду беднейшим инвалидам, а заодно понять, что ищут в пострадавших регионах сто девяносто тысяч японцев, которые решили провести золотую неделю весенних праздников, разгребая обломки и раздавая гуманитарную помощь. В самой префектуре Фукусима, впрочем, добровольцев меньше всего.

— До пояса в тридцать километров волонтёры почти не доезжают, — говорит мне японец лет шестидесяти с лишним. Он выглядит так, словно не мылся много дней: очевидно, проработал здесь волонтёром уже довольно долго. Из окна кафе, владелец которого одним из первых решил вернуться в город, виднеются поля в двадцати километрах от АЭС, на них ещё лет тридцать нельзя будет выращивать рис. Где-то за холмом — участок земли в километр шириной и сотни километров длиной, покрытый балками домов, искорёженными машинами и рыболовными судами. А ещё дальше — море, откуда пришла волна.

— Похоже на фотографии Токио после бомбёжек, — говорю я.

— А война в Японии никогда не кончалась, нам и цунами никакого не надо. Где ещё в мире мужчины приходят домой с работы только ночью, а? В какой ещё стране у людей друзей нет? И почему именно у нас появилось слово карооси — смерть от перенапряжения на работе?

От поля обломков по недавно расчищенной дороге идёт солдат в камуфляжной форме, идёт к горстке домов, которые, хоть волна их и накрыла, смогли устоять на возвышении в километре от моря. Возле одного из них — маленький сарай для инструментов, в котором местный старик собирает всякие памятные вещи. Солдат протягивает ему альбом с детскими фотографиями. Старик улыбается, берёт, низко кланяясь в ответ, осторожно кладёт альбом так, чтобы фотографии поскорее просохли, рядом с другими такими же.

— Я вообще в Кобэ живу, у меня маленькая бригада, делаем оснащение для супермаркетов. Рабочие у меня все бразильцы: наши-то, знаешь, грязную работу не больно любят. Ну вот, мы с бригадой работу закончим, откроется супермаркет, а потом приезжаешь туда через полгода — и вся торговая улица рядом с ним как вымерла, все лавки закрытые стоят. А с ними и община, считай, всё — накрылась. Потому и нет в Японии общин, откуда им появиться без торговых улиц? И друзей ни у кого тоже нет. А вот бразильцы, знаешь, они другие: и развлекаются всё семьями, сплочённые такие. Как закончится контракт, все на озеро куда-нибудь едут, палатки расставят и так живут себе неделю. Я пробовал тоже с ними ездить, да как-то не получается. Они работают, чтобы жить. А у нас всё наоборот: живём, чтобы работать. Потому я сюда волонтёром и приехал: тут сейчас людям не до новых машин да телевизоров. Ощущение в воздухе совсем другое.