Янтарный сок - [16]
Шрифт
Интервал
не умирая жил; ведь смерть об острове не знала.
Мужчина брал жену. Потом у них росла семья.
Людей на острове все больше, больше становилось.
Не стало места для детей новорожденных,
и было острову невмочь нести всех и кормить.
Вот накренился он, корнями в воду погрузился:
ведь с дном морским корнями не был связан он совсем.
И ужас обуял тогда на острове людей:
как долго выдержать их сможет материк плавучий?
Но вдруг раздался крик одной отчаянной старухи:
«Пусть смерть приходит к нам, уж нет всем места на земле!»
И словно в тех словах скрывалась колдовская сила,
спасительная смерть людей на острове нашла —
к народу эскимосов смерть пришла.
СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1977 Г
«Есть далеко два друга у меня…»
Есть далеко два друга у меня.
Мне оба дороги по-разному.
Нас разбросала по миру война…
Пишу им. Отвечаю. Каждому.
Один — мне редко пишет; но в письме
такую нежность шлет горячую,
что горячо становится и мне
и радостно, и чуть не плачу я…
Напишет и надолго замолчит.
Уж лучше б не писал… Но лучше ли?
Мне говорят: нельзя всё в прошлом жить, —
а письма наизусть заучены…
Второй — шлет в день нередко два письма.
В театре пишет… Что ж ему наградою?
Не знаю, влюблена ль я, польщена ль…
Писал в антракте… был один он — рада я!
Он каждой мыслью делится со мной:
восторгом, гневом, возмущением;
то преисполнен скорби мировой,
то… от заката восхищением.
Жду писем от далеких двух друзей —
кто ж мне милей?..
«Новый журнал», 1966, № 82.
«В последний раз мы расставались вечером…»
В последний раз мы расставались вечером—
отцвел внезапно почему-то май.
Вот год прошел… Вновь день встает навстречу нам
и первый утренний звенит трамвай;
шел ночью дождь и смыл он с неба синего
все пятна туч — я знаю почему:
и улицы, и тротуары вымыл он —
всё, милый друг, к приезду твоему.
С вокзала возвратимся не в трамвае мы:
поток автомашин нас понесет…
Шофер такси улыбку, нескрываемо —
лукавую, нам в зеркальце пошлет…
И позади останется вокзал —
ты словно никогда не уезжал.
«Новый журнал», 1966, № 82.
«Нет вести. Годы. Часто представляю…»
Нет вести. Годы. Часто представляю:
устал ты ждать — и больше не один.
Встречает вечером тебя другая,
спокойней ты, былое вспоминая…
Лишь в волосах — снег одиноких зим.
Как мыслей невеселых подтвержденье,
тебя во сне я встретила с другой.
Скрестились наши взгляды на мгновенье…
Прочтя в моем: «Не надо объясненья»,
ушел ты… тот же, но уже не мой.
Проснулась. О, как это утро серо!
Скорей, почтовый ящик отопру…
Гоню сомненья, снам ведь я не верю…
А если подтвердит письмо потерю — умру.
«Новый журнал», 1966, № 82.
«Перрон. Мы вдвоем. До отхода…»
Перрон. Мы вдвоем. До отхода
лишь пять минут.
Мы оба храбримся. А годы
уйдут, уйдут…
«Прощай», — ты сказал очень тихо.
Одна. Перрон.
Бессонница в мой сторожихой
вселилась дом.
Встреча
Кто вам сказал, что сказок не бывает,
что юности годам возврата нет
и что любовь в разлуке угасает?
Исчезли вдруг при встрече двадцать лет!
В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь
твои глаза меняют цвет, живут…
Разлуки нет, но как часы бегут!
И я комок тоски с трудом глотаю.
Стараясь обещание сдержать —
о будущем ни слова — мы шутили,
дразня друг друга; или фронта-тыла
события пытались вспоминать.
— А помнишь? — с губ срывалось то и дело, —
налет! Бежать в подвал я не хотела,
и ты мне делал «страшные» глаза:
«Ты не ребенок… рисковать нельзя…»
Потом в Тюрингии: дочь на коленях
в убежище дремала у меня;
просил рассказов сын под вой сирены
(не испытали, к счастью, мы огня),
и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,
и голос мой таинствен был и тих)
страшнее бомб, не все ль равно каких,
немецких, русских иль американских?
Отбой! А сын все просит: «Расскажи
колдун был в самом деле пан Данило?
Я не усну… скажи, что дальше было?»
Убежище покинуть не спешим.
Был слушатель наш сын неугомонный;
скажу: — Рассказов нет… — А он: — Ну, вспомни
о том, как папу в играх брал я в плен… —
Ты был одной из наших «вечных» тем.
А помнишь, как тебя я провожала?
На Дон! Согнувшись, все вы шли пешком
с узлами: ведь машин не оказалось
в поникшем городе полупустом.
Всего три дня прошло. Еще дымились
пожарища: то патриотов рать,
приказу следуя «Уничтожать!» —
в развалины заводы превратила.
Смотрели мы, глотая гнев и боль.
Окопы? Враг их просто не заметил.
В молчании врага наш город встретил,
посыпались стаккато «Хальт!», «Яволь!»
Ждала. В плену? Ушел ли на погибель?
Я помню, как страдальческим изгибом
на лбу твоем морщина залегла.
Ее разгладить лишь теперь смогла:
— Я, помнишь, арией всегда дразнила
тебя «Зачем вы посетили нас?..»
— «Письмо Татьяны» потому любил я,
мне слышался твой голос каждый раз.
— А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде?
Смеялся ты над жадностью моей:
«По счастью, вечером открыт музей,
в Александринском — Юрьев в «Маскараде»…» —
Спешим! Вот Ласточкино ждет гнездо…
Сюда мы собирались в Сорок Первом.
Ты говорил: «На этот раз — наверно!»
Разрушен первой бомбой был наш дом.
И все разрушено. А эти речи
и у изменчивого моря встречу
я в ночь тревожную изобрела —
в Крыму с тобой, увы, я не была.
В больнице
Синее небо. Розы на окне.
Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая.
Лечусь, хоть жить уже недолго мне —
все думают, я ничего не знаю.
Нет! Не хочу из жизни я уйти