Ян Потоцкий и его роман "Рукопись, найденная в Сарагосе" - [8]

По своему построению «Рукопись, найденная в Сарагосе» на первый взгляд может напомнить арабские сказки «Тысяча и одной ночи» или «Декамерон» Боккаччо. На самом же деле в композиции своего романа Потоцкий вполне самостоятелен, даже оригинален. Это как бы некая изящная шкатулка с «секретами», позволяющими вкладывать в нее множество других шкатулок. У Потоцкого получил новое решение прием механической повторяемости сюжетов. Населяющие ро ман рассказчики столь различны по манере поведения и складу мышления, так независимы в своих поступках, что автору приходится с ними нелегко. В романе возникает множество параллельных линий, словно пересекающихся между собой, из-за чего порой даже затруднительно разобраться в событиях. В реплике одного из героев, уставшего от этих сюжетных хитросплетений, слышна словно легкая ирония самого автора: «Я попросту не знаю, кто говорит, а кто слушает. Маркиз де Вальфлорида рассказывает дочери свои приключения, а та рассказывает их вожаку цыган, а тот снова рассказывает их нам. Настоящий лабиринт!» Избранная Потоцким форма романа позволила ему с большой свободой развивать старые и вводить новые сюжетные линии, не стесняя себя театральной бутафорией «заговора Гомелесов».

Необъятен географический диапазон романа. С живописного Иберийского полуострова действие переносится в Феррару, Равенну, Рим и другие итальянские города, на Корсику, Сардинию, Мальту, к берберийским берегам Северной Африки, в Тунис и Марокко — словом, охвачено все Средиземноморье. Вместе с героями романа читатель отправляется к Нилу, в татарские степи, в старинные рыцарские замки, в Лион, Париж, Вену и даже в экзотическую Мексику. Но это не предел. Неутомимая фантазия Потоцкого уводит нас даже в Древнюю Грецию, Египет и Иудею.

Это не просто историческая беллетристика книжника-вольнодумца из школы Ж.-Ж. Бартелеми или П.-С. Марешаля. Эрудиция Потоцкого обогащена опытом наблюдательного путешественника, изъездившего большинство из описанных мест, чуткого к новым впечатлениям, обычаям, традициям. Разноплеменная, разноязычная жизнь Средиземноморья шумно врывается на страницы романа, достоверная, зримая, почти осязаемая. Сицилийские бандиты, корсары, контрабандисты, монахи, рыцари, ученые, купцы, нищие, арабские шейхи, дипломаты, солдаты, египетские жрецы и мексиканские касики, а также каббалисты, подвластные им духи, загадочные призраки, оборотни, сам дьявол становятся героями многочисленных новелл, заметно окрашенных эротикой в духе галантного XVIII века.

В поисках сюжетов Потоцкий обращается к своим дорожным записям, к устным рассказам, поверьям и легендам, заимствует мотивы из средневековых хроник, сборников притч, охотно пользуется традиционными образами авантюрного плутовского романа, проявляет широкое знакомство с просветительской литературой. Калейдоскопически пестрая панорама романа не распадается на случайные отрывки: это некая амальгама, чудесный сплав, в котором каждая из новелл сохраняет, однако, свое неповторимое своеобразие. Единство же создается не сюжетом, достаточно условным и декоративным, а «общей философской настроенностью», которой Потоцкий придавал особое значение.

«Рукопись, найденная в Сарагосе» может быть названа романом приключений или фантастических происшествий, но прежде всего это исторический и философский роман. Разносторонний историк, сведущий в запутанных конфликтах прошлого, Потоцкий, как сын своего времени, глубоко обеспокоен судьбой человека в современную ему эпоху больших социально-политических потрясений. За увлекательными похождениями героев романа неожиданно открываются широкие идеологические перспективы, намечается выход в философскую полемику эпохи.

* * *

Критика основ просветительского мировоззрения, принявшая всеобщий характер в начале XIX века, была в значительной степени обусловлена историческим опытом недавней революции. Возвышенные лозунги свободы, равенства и братства открыли путь к новым формам социальной несправедливости, идеальное царство разума обернулось насилием, приведшим к грубой солдафонской деспотии.

Потрясенное в своих устоях старое общество рассматривало революцию как всемирную катастрофу, сопровождающуюся распадом всех общественных связей и нравственной деградацией человечества. Чтобы победить «легионы атеистов, — замечал обосновавшийся в Петербурге крупнейший идеолог европейской реакции Ж. де Местр, — нужно противопоставить им диаметрально противоположные принципы». Подвергая критике сенсуализм просветительской философии, он выдвинул тезис о «подлинных идеях», независимых от человеческого опыта и в высшем своем проявлении сливающихся с понятием бога. В своей критике теорий народного суверенитета и естественных прав человека де Местр чутко уловил абстрактный характер просветительского мышления, его принципиальный антиисторизм в вопросах общественного развития. «Выдуманного Вами общечеловека, — иронизировал де Местр, — нигде на свете не увидишь, ибо его в природе не существует. Я встречал на своем веку французов, итальянцев, русских и т. д.; благодаря Монтескье я знаю, что можно быть даже персиянином, но я решительно Вам объявляю, что сочиненного Вами человека я не встречал ни разу в жизни». Критика де Местра, казалось бы, открывала дорогу к историзму, к пониманию человеческого общества как исторически сложившегося организма. Но критическое оружие поднималось в защиту отживших социальных и политических институтов. Яростный сторонник провиденциализма, де Местр видел в человеке натуру, склонную ко злу и жестокости в силу первородного греха. Вернуть человеку его божественное предопределение означало в его понимании полное подавление всех индивидуальных проявлений личности, ее духовное и физическое рабство. Истинная свобода состояла, по де Местру, в абсолютном «поглощении личности народом и государством», идеальную модель чему он находил в XII веке, в универсальном католическом государстве, возглавляемом папой.