Ямщина - [142]

Окружной исправник Артоболевский».

Прочитав до конца казенную бумагу, Тихон Трофимович заволновался, что случалось с ним крайне редко, и сначала даже не нашелся что сказать, только крутил головой и удивленно хмыкал.

— Вот и я говорю, — подал голос Тюрин, — невиданное дело. Чуть оплошка — и мордой в грязь. А нам в грязь никак нельзя — прославят по всей округе да еще прозвище какое прилепят — так прилепят, что и внуков дразнить будут.

— Постой, постой, ты про каких внуков несешь? — удивился Тихон Трофимович.

— Да хотя бы про своих, — Тюрин даже рассердился на непонятливость хозяина, — у нас народ вострый, чего прилепят — сроду не отмоешь. Шадринских вон до сих пор говноедами кличут. А за что? Причину-то уж забыли все, а прозвище осталось. Причина какая? Да такая, простая. Лет двадцать назад приехали к ним крестьянский начальник с урядником со смертоубийством разбираться. Мужика одного по пьяному делу на Масленицу порешили, колом по башке навернули, из него и дух вон. Правда, сам-то мужик занозистый был, сам напросился, назадирался. Ну, мертвого не подымешь, а в тюрьму своего отправлять, который колом махнул, — жалко. Вот и решили молчать, а говорить только одно: покойный спьяну сам об заплот голову расшиб. Как решили, так и сделали. Урядник с крестьянским начальником и так и эдак, а шадринские ни в какую, одно твердят: покойный сам порешился, спьяну. И до того у них дошло, что староста зачерпнул пригоршню из свежей лепехи коровьей да и давай жевать — вот, дескать, вам доказательство, что народ не врет ни капли. Урядник-то покрепче оказался, а крестьянский начальник сблевнул. А когда отпыхался, водки потребовал, выпил и говорит уряднику — поехали, говорит, по домам, все равно ничего не добьемся, говноеды они и есть говноеды. Вот…

— А ты чего боишься? — развеселился Тихон Трофимович, — что царевич тебя говно жевать заставит?

— Не шуткуй, Тихон Трофимыч, не до шуток.

— Да ладно тебе, раньше времени не помирай. Коли помощь потребуется — пособлю. Да только я так думаю, что все тебе расскажут — и куда идти, и чего говорить, и как голову держать. Все растолкуют.

Тюрин, вроде бы, успокоился, даже согласился чаю выпить, но едва только отхлебнул первый глоток, как сразу же и вскинулся, вспомнив:

— Вот еще беда — надо будет Митрия Зулина куда-то спрятать на то время.

— А зачем его прятать? — удивился Тихон Трофимович, — он парень тихий, безвредный.

— Тихий-то тихий, а с глузду окончательно съехал. Пророчествует, все страхи небывалые предсказывает. А ну как вылезет с глупым словом? И Зулиным про то сказать неловко — чай, не последние люди в деревне… Ты с имя в дружбе, Тихон Трофимыч, возьми труд, поговори ласково. Пусть они на тот день, когда царевич проезжать станет, припрячут куда-нибудь Митрия-то. Уж не откажи мне в услуге…

— Поговорить-то поговорю… А что с Митрием? И в самом деле?

Тюрин вздохнул и утвердительно кивнул головой.

34

Митенька об этой тревоге старосты, конечно, ничего не знал и жил так, как он жил в последнее время среди внезапных видений, которые накатывали на него не только по ночам, но и посреди белого дня. Иногда ему даже казалось, что кто-то, незримый, но властный, заставляет его видеть даже то, чего он сам, Митенька, совсем не желал. Порою он пугался увиденного так, что начинал дрожать, как в лихорадке, руки ходили ходуном и он никак не мог их успокоить. Дрожь проходила только после того, как об увиденном он кому-нибудь рассказывал. Чаще всего его выслушивала Марья, но в последнее время видения становились настолько пугающими, что Митенька стал пересказывать их и другим людям, столь горячо и торопливо, что даже не замечал соболезнующих взглядов или плохо скрытой ухмылки.

Вот и сегодня утром, когда он выгнал коров в денник и дал им сена, на него внезапно накатило видение. Столь внезапно, что он качнулся, как от удара, и едва успел ухватиться за жердь денника — иначе бы не устоял и грохнулся оземь. Дневной свет будто раздернулся перед ним, и в глубоком проеме Митенька увидел страшную картину: понурая лошаденка тащила тяжело груженную телегу, колеса которой вихлялись в разные стороны. Сбоку телеги, держа в руках вожжи, шел хромой мужик и плевал себе под ноги. Правил он к берегу Уени. Вода в реке светилась солнечными блестками; они играли, переливались и слепили глаза, заставляя зажмуриваться. Мужик подогнал телегу так, что она встала на самом краю обрыва. Сдернул грязное рядно, и оказалось, что в телеге навалом, как попало, лежат иконы. Мужик стал хватать их не глядя и швырять в реку. Темные иконы, мелькая ликами, падали в воду, то шлепаясь плашмя, раскидывая брызги, то вонзаясь ребром и беззвучно уходя на глубину. Солнечные блики дробились и снова смыкались. Иконы не тонули, они выныривали из глубины, переворачивались ликами вверх и медленно подплывали друг к другу, располагаясь в строгом порядке. И когда они расположились, вдруг увиделось, что это — иконостас храма в Огневой Заимке.

— Да что же это такое?! — закричал Митенька и захлебнулся собственным криком.

А иконостас между тем медленно и величаво уплывал по течению, и солнечные блики вокруг него бледнели и угасали.