Ямбы - [2]

Но рядом с полными ярости инвективами мы находим в «Ямбах» элегические ноты, выраженные столь сильно и столь искренне, что, видимо, они прежде всего и поразили и пленили поэтов-романтиков. Не случайно так привлекало их также написанное в тюрьме, полное глубокого лиризма стихотворение «Молодая узница»:

Так, пробудясь в тюрьме, печальный узник сам,

Внимал тревожно я замедленным речам

            Какой-то узницы… И муки,

И ужас, и тюрьму — я все позабывал

И в стройные стихи, томясь, перелагал

            Ее пленительные звуки.

                                          (Перевод А. Апухтина)

Есть в «Ямбах» и точные зарисовки тюремного быта, и трагичнейшие переживания человека в ожидании скорой казни (как, например, в последнем стихотворении цикла):

Погас последний луч, пора заснуть зефиру.

            Прекрасный день вот-вот умрет.

Присев на эшафот, настраиваю лиру.

            Наверно, скоро мой черед.

Есть в стихах Шенье и минутная слабость, сомнения в правильности избранного поэтом крестного пути, но одновременно — вера в грядущее торжество справедливости, которое будет достигнуто, в частности, и благодаря неумирающему поэтическому слову.

Робеспьер пал 27 июля 1794 года. Шенье был казнен за два дня до этого, 25 июля, в пору последних пароксизмов якобинского террора, особенно бессмысленных и беспощадных. Изданы стихи Шенье были лишь в 1819 году.

Весной 1825 года Пушкин написал в Михайловском свою знаменитую элегию «Андрей Шенье». Стихотворение это вызывало споры. В нем нередко старались увидеть прежде всего автобиографические мотивы: сидящий в темнице поэт в ожидании неизбежной казни сопоставлялся с опальным поэтом, который живет под надзором полиции в своем имении, принимает гостей, посещает соседей — Осиповых и Вульфов, — ухаживает за Анной Петровной Керн… Различие очевидное, кричащее. Пушкин не сравнивал себя с Шенье, он создал произведение, полное исторических обобщений (где доминирует тема поэта и власти), но о конкретном поэте и о конкретной ситуации. Эта элегия — о трагедии большого поэта, радостно встретившего революционные перемены (что отразилось в 44 стихах пушкинской элегии, которые, как известно, не были пропущены цензурой) и павшего жертвой политического экстремизма. Пушкин вкладывает в уста Шенье яркие слова обличения недавних революционеров, узурпировавших власть — как бы в интересах народа, — но обернувших ее против отдельных граждан, в своей совокупности этот народ и составляющих:

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет;

Ты презрел мощного злодея;

Твой светоч, грозно пламенея,

Жестоким блеском озарил

Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил

Сих палачей самодержавных;

Твой стих свистал по их главам;

Ты звал на них, ты славил Немезиду;

Ты пел Маратовым жрецам

Кинжал и деву-Эвмениду!

В пору народных смут и возмущений поэт может, конечно, и промолчать. Но большой, подлинный поэт именно на этих крутых поворотах истории и становится гражданином. Его выбор редко бывает верен, ибо в обстановке кровавой гражданской войны любой выбор оказывается наихудшим, и в этом состоит трагедия поэта и трагедия его эпохи. И тогда поэт погибает. Так произошло с Андре Шенье. Так написал об этом Пушкин в своей элегии. Уроки истории и уроки поэзии.

А. Д. Михайлов

I

«В его строке — свинец. В его горячих венах

            Неистовая желчь течет».

А я двенадцать лет в долинах сокровенных

            Копил стиха блаженный мед.

Придет моя пора — и я раскрою улей,

            И подтвердит мой каждый слог:

Не мщение, не злость в меня глагол вдохнули.

            Когда-то страстный Архилох,

Обманутый в любви двурушничеством тестя,

            Могучим ямбом прогремел.

Мне ни к чему Ликамб, я не для этой мести

            Строку оттачивать умел.

Я не метал громов из мелочной гордыни.

            Мне лишь отчизна дорога.

А снизойдет к ней мир — и желчь во мне остынет.

            Мой гнев — законности слуга.

Мне против грязных гидр, на страх Питонам черным

            Огнем и сталью потрясать.

Безжалостно давить, давить гадюк тлетворных —

            Чтоб человеку жизнь спасать.

II

Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды

            И раскрываешь купола?

Что так слезлив Давид, кому несет в угоду

            Кисть, что божественной слыла?

О небо! О судьба! Поверить ли фортуне?

            О гроб, залитый морем слез!

А как небось Барер стенает на трибуне —

            Аж пафос в клочья, на износ!

Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,

            Негодованье души жжет.

Вот якобинцы им рыданья посылают.

            Бриссо, который не солжет,

Твердит, что углядел, как в смраде испарений

            Свернулся пеленою мрак:

Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,

            Рожденных мерзостью клоак.

А это к праотцам зловещей, грязной тенью

            Душа Марата отбыла…

Да, женская рука и впрямь во дни цветенья

            Такую жизнь оборвала!

Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:

            Петле за сталью не поспеть.

Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить…

            С Маратом есть о чем жалеть:

Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.