Яма - [6]

Сестра сидела рядом наготове, караулила боль. Лизу сменяла мама. О чём они только не переговорил. Вспоминали детство, по просьбе Кати смотрели фотографии, планировали будущее Антошки (Катиного сына), плакали. Во время разговора Катя часто отдыхала, переводила взгляд к окну, к которому передвинули койку.

— Как хорошо… — в полусне, в полузабытьи шептала она. — Целая неделя — солнышко… Небо… Никогда не видела такое синее…

— Это божья благодать, ради тебя, Катюша… Больно, доченька?

— Так… Не сравнить, что раньше. Главное, тут, — она слабой рукой прикоснулась к голове, — отпустило. И яма… отпустила. Только страшная слабость… Спать хочется. И плакать всё время хочется… Мама. Ты, как будешь ходить в церковь, ставь свечку за раба божьего Николая, ладно? Ты знаешь за кого.

Скинуты удушливые телесные одежды. И пылинка неумолимо, головокружительно устремляется, втягивается в гигантский ослепительный столб, где уже вьются мириады других пылинок. Там свобода. Там нет страдания, сомнения, одиночества. И, безошибочно узнанная, в окружении ушедших милых родных, лёгкая и прозрачная, плывёт она в Вечный свет.

Мне показали, куда нести пробы — тесный тёмный закуток, две жиденькие крашеные фанерные двери напротив друг друга. Так вот где вершатся Человеческие Судьбы. Велели часик подождать. Отсюда просматривается вестибюль с длинной молчаливой очередью. Странная это очередь: никто не галдит, не толкается, не рвётся к окошку. Все успеют.

Продолжается действие анестезирующего укола. Соображаю: если пробы дадут положительный результат (положительный — это плохо), вряд ли успею сегодня попасть к нужному врачу, придётся заночевать. Листаю телефонную записную книжку. Родственников в городе нет, зато полно коллег по работе. Я знаю: никто не откажет, если придётся задержаться на день, на два, может, на неделю.

Нет, сидеть и ждать целый час — сверх моих сил. Прохожу мимо молчаливых, углублённых в себя людей на улицу. Холодно, поздняя осень. Грязный асфальт, деревья в больничном саду голые, чёрные. С веток, как под капельницей, падают прозрачные крупные капли воды — как лекарства.

Вдоль заборчика выстроились нахохлившиеся лекари с мешочками. На мешочках ценники и инструкции: способы приёма, дозы. Стоят достойно, со скорбными, в меру, лицами. С услугами не набиваются. Придёт время — кому надо, созреют — сами подойдут. Так пауки тихо, уверенно и терпеливо ждут свои жертвы. Ничем не вытравляемые травники.

Возвращаюсь мимо той же каменно-спокойной терпеливой очереди — ей тоже кто-то милосердно вколол анестезию. Заглядываю в кабинет, куда отдала свои коробочки и стёклышки. Мне вручают листок с цифрами и закорючками, шифровкой моего будущего, и машут рукой: всё объяснят там, за дверью напротив.

В крошечном кабинете, несмотря на дневное время, задёрнуты шторы, горит настольная лампочка, светится экран компьютера. У стеллажей копошится медсестра. За столом сидит и смотрит в микроскоп щупленький человек с бородкой, в белом мятом, гармошкой, халате — Дарующий Жизнь или Вселяющий Печаль.

Отрывается от микроскопа, утомлённо потирает глаза за очками. На секунду заглядывает в листок:

— У вас всё хорошо.

А-а-а!!! Возопи я вслух — все этажи больницы лежали бы сейчас от моего вопля в руинах и тучах оседающей пыли.

— Доктор, миленький?! Можно, я вас поцелую?!

Он не противится, смеётся, подставляет щёку, и смеётся медсестра:

— Такой эмоциональной пациентки у нас давно не было!

С листком в руке несусь мимо очереди, кусаю губы — и всё равно не в силах скрыть предательской улыбки, притушить бьющую из меня эгоистическую радость: я вырвалась отсюда! Меня провожают глаза. Я знаю, что в этих глазах.

Я возвращаюсь в другое, прежнее мирное измерение. На крыльце всей грудью вдыхаю стеклянно-прозрачный вкусный, как ключевая вода, воздух. Такой бывает только глубокой осенью — удивительно чистый, несмотря на беспрерывные потоки мчащихся машин и дымы от сметённых в кучи тлеющих листьев.

А небо! Никогда в жизни я больше не видела такого недосягаемо-высокого, такого густо-синего, с аквамариновым оттенком неба: оно точно собрало, сконцентрировало и выбросило напоследок, как салют, всю летнюю небесную голубизну.

Бегу к троллейбусу: сколько впереди дел! И сегодня, и вообще! Я — Бог, я — Царь, как там дальше? Дальше — неважно. Всё казавшееся до сих пор сложным и непреодолимым, кажется детской задачкой. Я готова горы свернуть.

Ссора с ним, последние месяцы ощутимо портившая жизнь: кто кого переупрямит, пойдёт на принцип, не позвонит первым, не переломит своё самолюбие — Господи, как всё ничтожно, глупо, по-детски. Теперь у меня всё получится! (И точно, всё получилось).

Иногда людям нужна хорошая встряска: чтобы выдернула из привычного бега в колесе, подержала на весу, с леденящей пустотой под ногами. Дала возможность взглянуть на всё сверху вниз, разобраться: где шелуха, где тщета, суета и тлен, а где — настоящее.

Только чтобы потом непременно всех опустила обратно — продолжать бег, падать, подниматься, радоваться, печалиться, ссориться, мириться, увы, забывать пройденные уроки, снова совершать глупости и ошибки… Жить!