Яма - [17]

На вопрос, как зовут, рыжеволосая сказала: «Саша». Он подумал, что это мальчишечье имя очень идет к ней, поджарой, длинноногой. «Нет, дорогуля, ты меня постными глазками не проведешь», — опять подумал он, когда объявили посадку и она не спеша пошла впереди, покачивая бедрами, нервно пошевеливая лопатками под тонким свитером. Куртку она изящно перекинула через руку. Андрей нес ее легонький игрушечный рюкзак и свой чемодан, набитый, будто гирями, подарками для родни.

Рослый Андрей считал себя достаточно опытным в отношениях с женским полом. Идя за девушкой с рыжими волосами, он знал наперед, что его ждет в купе, и знал, что с его стороны это не потребует особых усилий. Для таких, как эта перелетная птичка, все измеряется деньгами. Сейчас она чувствовала себя обязанной за дорогой билет. Ну само собой, ресторан в пути плюс тряпки какие-нибудь (там подберем ее размер, женская родня не обидится). Дорогие по вокзалам не промышляют.

Им повезло: кроме них, в купе никто не ехал. Дверка задвинулась, и они принужденно враз о чем-то заговорили. И сразу замолчали, точно поняли, что говорить ни к чему и не о чем.

Он взял Сашу за руку. Под ее кожей пробежало что-то вроде разряда электротока, а во взгляде, который она отвела, Андрей успел прочитать такое неподдельное отвращение, такую ненависть, что ему стало не по себе. «Показалось», — успокоил он себя.

В глазах всех женщин, которых он для начала так же брал за руку, которые они тоже, хихикая, пытались отнять с фальшивой стыдливостью, Андрей читал совсем другое. Под их кожей тоже пробегало подобие разряда — но уже от желания, чтобы поскорее соединились не только их руки…

* * *

Майка до этого думала, что поцелуй — это очень красивое, легкое прикосновение полураскрытых, как лепестки, губ. Но сейчас через рот стремились вобрать ее всю до остатка. Он пил ее чистое детское дыхание, взамен принуждая вдыхать его, отдающее табаком и вином, сохранившее зловонное дыхание других женщин.

Он настигал ее испуганно ускользающий прохладный язычок — и целовал, целовал, как мог, как хотел и сколько хотел, пока она не забилась от удушья…

Когда с рычанием, хрустнув небольшим, но сильным костяком, поднялся, на кожаном диване остался лежать съеженный, скомканный, запачканный алой кровью комочек.

Не спеша подобрал он спутанные на голенькой спинке, не умещающиеся в его руке волосы и тщательно отер во всех складках, осушил ими свой пах. Майка только глубже втиснула голову, когда он бросил ей на спину липкий клубок. Теперь в ней не оставалось ничего, не принадлежащего ему.

— Уже поздно. Тебе пора.

Не отрываясь от спасительной поверхности дивана, Майка шепнула: «Мне некуда идти».

В эту ночь он не дал ей сомкнуть глаз и ужасно измучил ее. Всеми известными и тут же изобретаемыми способами продуманно, не спеша, безжалостно выворачивая, выламывая маленькое гуттаперчевое тело, он постарался впрок, надолго извлечь из безответной девчонки все, что подсказала ему фантазия.

К утру от Майки ничего не осталось. Ничего собственного от нее, опустошенной, выскобленной досуха, до донышка, не осталось. Она была шелухой, апельсиновой долькой, которую высосали, разжевали и безжалостно выплюнули. Не было частички тела, которую он не сумел бы сегодняшней ночью сделать своей. И вместе с каждой частичкой тела отмирала, усыхала Майкина душа. Она стала слугой, рабой этого первого в ее жизни мужчины. Она вся, до мизинчика, растворилась в нем.

Утром ей было приказано поджарить картошки с мясом: он устал, как скотина, и чертовски хотел жрать. Сам остался лежать на диване, укрывшись до пояса одеялом. Курил и смотрел, как Майка, согнувшись старушонкой, циркулем передвигая онемевшие, в синяках, ноги, тащит ведро с крупной картошкой, чистит, режет соломкой и вываливает в скворчащий плавящийся шпик, переложенный кусками мяса.

— Слушай-ка, — недовольно, точно сейчас только заметив, крикнул он, — когда ты успела натянуть платье? Сними!

Майка отложила нож, послушно расстегнула и стащила казенное платье, оставшись в узкой жесткой сорочке.

— К черту сорочку! — крикнул он. — Все снимай, слышишь? Все к черту!

Она сняла сорочку. Помедлив, взялась за трусики… оглянулась на него. «Все», — подтвердил он. Она ровной стопкой сложила одежду на пол и продолжала стоять у плитки голая, дрожа от холода. Все же за завтраком он сжалился над ней и разрешил надеть платье. И даже сказал поощрительно с набитым ртом:

— Готовить умеешь. Ничего.

Бледная, с синяками под глазами, она робко просияла. Пожалуй, самое жестокое, что он сделал после всего: когда, уже одетый, увидел, что Майка недвижно сидит на диване. Он взорвался, заорал:

— Какого черта сидишь? Мне пора идти, ясно? Думаешь, я тебя здесь оставлю? Черта с два, — и он совал ей в руки скомканную кофточку, пальтишко. Тут Майка, не осмеливаясь поднять глаз, медленно опустилась на колени.

Она прижималась лбом к его ботинкам и, целуя их черными вспухшими губами, тихо умоляла своего возлюбленного, господина и мучителя своего, чтоб он сжалился над ней и позволил остаться угождать ему дальше. Она будет жарить ему на ужин мясо, варить по утрам кофе. Он будет доволен, вот увидит. Она не может жить без него.