Якорь в сердце - [131]

И вдруг Витольду улыбнулась фортуна. Каждый день к вечеру он заходил на главный почтамт, который еще в партизанском отряде они выбрали местом встреч. Здесь всегда толпился народ. Витольд зайдет, купит почтовую марку, повертится у каждого окошка. Но он так ни разу и не заметил знакомого лица. А тут ему показалось, что человека, который, сгорбившись, присел недалеко от выхода, он где-то видал. Где, при каких обстоятельствах, этого Витольд не мог вспомнить. Лет тридцати, бедно, но чисто одетый, среднего роста, плечистый, темноволосый; его черные глаза порою пристально глядели на текущую мимо толпу, потом снова равнодушно смежались веки, будто побежденные дремотой. Наконец Витольд махнул рукой: на зрительную память ему жаловаться не приходится, и если уж он не узнает этого человека, значит, наверняка им не приходилось встречаться…

На следующий день Витольд снова заметил странного незнакомца. И тут же вспомнил, где он его видел, — здесь же, на почтамте, где тот просиживал все вечера. Он стал привычной деталью обстановки, как высокие конторки для писания писем, как вывески на стенах, как сотни снующих посетителей, толпящихся у окошек. На глазах у всех и именно потому неприметный. Почти идеальный способ маскироваться, надо будет при случае использовать… И неожиданно Витольда осенило: может быть, этот человек вовсе не отдохнуть присел. Может, он пришел сюда намеренно, может быть, ждет кого-нибудь? В таком случае не исключается, что он связной…

Ни минуты не колеблясь, Витольд направился к нему.

— Вы не разменяете мне мелочью две марки? — Это были слова пароля.

Но тщетно надеялся Витольд услышать условленный ответ: «Нет, у меня только три сотенных». Он вообще ничего не услышал. Ответа не последовало. Незнакомец даже не взглянул на него, будто вовсе не слышал вопроса.

Витольд повторил вопрос громче, несколько раздраженно, даже тронул незнакомца за рукав. Тот неторопливо повернул голову и в упор посмотрел на Витольда. И ему снова показалось, что в этом взгляде невысказанная просьба. Незнакомец сунул руку в карман потрепанной зеленой куртки, вытащил открытку и подал Витольду.

«Я глухонемой. Подайте сколько можете жертве пыток в большевистском ЧК!» — прочитал Витольд. Его взяла злость. На себя, легковерного мечтателя, на этого отвратительного нищего, на всю эту удушливую атмосферу. Он уже собирался швырнуть открытку нищему на колени, когда заметил под текстом маленькую закорючку, нечто вроде каракули, какой иногда подписываются работники, через руки которых ежедневно проходят сотни документов. Точно так расписывался капитан учетного отдела Московской партизанской школы. Сомнений не оставалось, это его подпись! Знак, который опознают все курсанты этой школы!

Витольд бросил взгляд по сторонам — никто на них не обращал внимания. Положив открытку в карман и дружески улыбнувшись незнакомцу, он пошел к выходу. На углу оглянулся — тот следовал за ним. Некоторое время они кружили по рижским улицам, потом нырнули в темную, аллею Гризинькална, где можно было спокойно поговорить. И с первой же фразы Витольд понял, почему товарищ должен притворяться глухонемым: Коля не знал латышского языка. Посланный радистом к партизанам, он прыгнул с парашютом, но неудачно приземлился и тяжело повредил руку, которую и сейчас не мог поднять как следует. Около месяца Колю прятал один крестьянин из Крустпилсского района, потом перевез его к родственникам в Ригу, потому что в деревне каждый чужой человек возбуждает подозрение. И в городе очень пригодилась заготовленная на всякий случай открытка, которая была призвана заменить знание латышского языка…

Ядро группы было создано.

…Морозная зимняя ночь. Станцию Шкиротава куполом накрыло черное звездное небо. Кругом белел снег, и свет синих фонарей рисовал на нем размытые круги. Словно гремучие змеи, готовые броситься на свою жертву, чернели длинные поезда. На вышках, как сычи, застыли постовые, другие солдаты мерным шагом ходили вдоль вагонов и платформ, на которых можно было различить стволы орудий. Хрустел снег под валенками караульных, натужно пыхтел паровоз и, готовясь к дальнему пробегу, то и дело изрыгал клубы дыма с красными искрами.

— Пора! — Даже произнесенное шепотом, это слово прозвучало как боевой приказ.

От снега отделилась фигура, окутанная белой простыней, и, указывая вытянутой рукой на военный эшелон, сказала:

— Вот это куш так куш!

— Его песенка спета! — весело отозвался другой голос, и теперь уже не было сомнений, что трое в маскировочных халатах, будто слившиеся с белизной природы, — рижские рабочие парни. — Двинули!

Они поползли. Один стал понемногу уходить вперед, но его тут же нагнал другой и, тронув за локоть, указал направление:

— Держись левее. Будем выходить к семафору, там насыпь круче.

Первый машинально кивнул, потом, догадавшись, что товарищ его знака не увидит, тихо ответил:

— Ладно!

И снова тишину нарушало только тяжелое дыхание. Ребята неслышно продвигались вперед. Время тянулось томительно. Хотелось вскочить на ноги и бегом преодолеть оставшиеся до железнодорожного полотна метры. Но риск был слишком велик. Их сразу же могли пригвоздить к месту окрик часового или уже навсегда — вражеская пуля. И вот наконец перед ними лежат стальные рельсы. Отливая металлом, они убегают вдаль, к Восточному фронту — туда, где решаются судьбы человечества. Если удастся порвать нить снабжения фашистской армии, вывести из строя хотя бы десяток танков и орудий, это, может быть, хоть на минуту приблизит победу. А разве сочтешь, сколько человек гибнет за одну минуту этой кровопролитной войны на фронте протяженностью в тысячи километров?! Поэтому операция должна удаться, удаться во что бы то ни стало!