Якорь в сердце - [114]

Видно было, что этот разговор причиняет Круму почти физическое страдание.

— Да говорил я уже Ивару, чтобы не закладывал. Думаешь, много проку от моих слов?.. Если б он на работу опаздывал, тогда я мог бы взять его как следует за жабры, списал бы на берег. А так… — развел он руками. — Если уж не тянет человека домой… — Затем он как-то сразу собрался и, глядя на жену Апситиса в упор, сказал строго: — Но ты кое-что можешь сделать, чтобы исправить положение! Сделай так, чтобы ему никуда больше не хотелось идти, кроме как домой. Моя жена всегда прихорашивается к моему приходу. Скоро уже двадцать пять лет, как познакомились, а всегда она мне улыбнется, ласковое словцо скажет. А ты только и знаешь, что канючить да браниться. Ругаешься и хнычешь. На машину, на мебель ты денег не пожалела, а сама ходишь черт те в чем. Экономишь на хороших чулках, на билетах в кино, малыша на отца науськиваешь… Ладно, я с Иваром серьезно поговорю, но и ты дай слово обо всем подумать всерьез! А теперь я пошел, не то моя королева роз рассвирепеет, она ведь по радио слыхала, во сколько мы вернулись.

Когда мы с Виестуром вернулись с последнего сеанса из кино, в каюте механика горел свет. Как был в верхней одежде, Ивар Апситис лежал на своей койке. Он не был пьян, просто ему не спалось и, как это бывает со многими после нескольких рюмок водки, очень хотелось поговорить о жизни, а вернее сказать, излить кому-то свою досаду, поскольку ответов он не слушал.

— И почему только мне так дьявольски не везет?! — начал он плаксиво. — Первая жена каждый вечер волокла меня то в ресторан, то в клуб, то на гулянку. А мне вставать в три утра. Думаешь, хоть раз поесть сготовила? Черта с два! Знай только ворчала: «Разве ты муж? В десять вечера придет, завалится спать как убитый, а среди ночи уже убегает?» А потом она меня даже не ждала, шлялась с подружками по клубам и киношкам. Когда узнал, что одна из подруг — с усами, развелись. А нынешняя — наоборот: из дому ее не вытащить…

…Утром в каюту механика зашел капитан и строго приказал:

— Сегодня Янис вышел на работу, с машиной справится Алексис, ты останешься на берегу. Оно верно, что у тебя золотые руки, но с пьянкой пора кончать! Ясно?! И говорю тебе это я при свидетелях: если налижешься еще раз, то поменяешься местом с Алексисом и будешь ходить мотористом. Если после этого еще хоть раз споткнешься — подыскивай себе тогда другое судно!

…Мы еще толком не высунули нос в открытое море, как первая волна уже перекатилась через нашу палубу. Траулер переваливался с боку на бок. Рулевой Блузманис с трудом удерживал равновесие, широко расставив ноги и упершись плечом в переборку. Палубу окутывала ночь, контуры судна можно было лишь угадывать. Временами оно проваливалось, потом вновь карабкалось по крутому склону вверх. Я открыл было окно, но шторм, ворвавшись в рулевую рубку, оглушил и ослепил меня, забил дыхание.

Зеленые и красные огни, мерцавшие во мгле, говорили о том, что мы не единственные, кто вышел в разбушевавшееся море. Внезапно голос Блузманиса перекрыл рев бури:

— Вон видите огни? Раньше я плавал на том тралботе. Хорошо держит волну, а?

В этой похвале я расслышал грустный подтекст, мгновенно растравивший мое любопытство. Слово по слову — и я вытянул из Блузманиса рассказ, из которого, правда, расслышал лишь обрывки, но в общем их оказалось достаточно, чтобы ухватить его суть.

Янис Блузманис теперь один из немногих рыбаков на Балтике, которые еще до войны выходили в открытое море на моторках и умели управляться с лососевыми неводами. Когда сколачивали артель, кое-кто считал братьев Блузманис «частными предпринимателями» и на заседаниях правления голосовали против того, чтобы Янису доверить тралбот. Шли годы, он плавал рулевым и ни о чем другом не мечтал. Но вот колхоз получил несколько новых судов. Опытных капитанов не хватало, и председатель вспомнил о старом Янисе Блузманисе.

— Это был для меня черный день. (Рев ночного шторма придавал словам рулевого драматический оттенок.) Хотелось не ударить в грязь лицом, вот я и носился по морю как шальной в поисках невиданных уловов. Другие промышляют вдоль берега, а я торчу в открытом, даже при «голодном» ветре. И все равно брали меньше рыбы, чем остальные. Братва советовала мне уняться и ловить там, где все, а я ни в какую. «Что мне, мол, все? Своего ума разве нет?» Под конец команда начала бунтовать. Не то чтобы в открытую, нет! Просто работали спустя рукава, опаздывали к выходу, а то и вовсе не являлись. Самое страшное было в том, что они потеряли веру. И я перестал в себя верить тоже. Какой же после этого я капитан? Набрался духу и пошел к председателю, «Ставь, — говорю, — на мое место парня помоложе, ученого». Сперва председатель пробовал меня уговорить, а потом согласился. Нынче мой тралбот в соревновании идет третьим, и я здесь тоже не пустое место — пользу приношу. Замещаю Крума, когда у него выходной, ребятам советом помогаю: ведь я тут каждый камень знаю, каждую корягу на дне.

Блузманис закончил свой рассказ, когда занимавшийся день уже начал разливать по морю тусклый, белесый свет. Быть может, поэтому голос рулевого больше не казался мне таким грустным, а скорее — в нем угадывалось достоинство человека, несущего с честью груз своих шестидесяти семи лет.