Яконур - [31]

Он бы обеспечил будущее всем ребятам.

А они, похоже, считают его злодеем…

Ну что ж!

Все равно он сделает по-своему.

Он знал себя не злодеем, а сильным человеком. Он хотел делать большое дело. Вот он нашел такое дело. Он поверил в него, ввел его в свою жизнь и теперь должен привлечь к нему побольше стоящих людей, чтобы оно закрутилось как можно успешнее.

У него рождались идеи, одна заманчивее другой, он жаждал осуществить их, и добиться признания, и увидеть, как ширятся эти работы.

И китов можно будет заставить считаться!..

Другие дела — дела других — начали казаться ему менее значительными, нежели то, которое избрал он.

Он повернет все по-своему, чего бы это ни стоило.

Это не первая жесткая ситуация в его жизни.

Ему уже было известно: и плохими методами можно очень здорово продвинуть хорошее дело; маленькие компромиссы с собой дают большие результаты в отношениях с другими; столько людей, восхищающихся идеями классической литературы, выражает удивление, когда кто-либо упорно руководствуется ими в реальности…

Вернулся за стол, сел.

Когда приезжает Герасим?

Откинулся в кресле.

У него был готов новый план.

* * *

— Ну, а как твоя счетная и несчетная техника? Четная, нечетная?..

— Нормально, — ответила Ляля.

Поправила Герасиму волосы, они были еще влажные. Вгляделась в его лицо:

— Что с тобой?

— Ничего, — удивился Герасим. — О чем ты?

— Что-то с тобой случилось…

— Все вычисляешь! Нули — единицы, миллион операций в секунду…

Старался не отводить глаза.

— Скажи, что с тобой произошло?

— Перестань, пожалуйста!

— Я же вижу…

— Прошу тебя, не надо!

Еще вгляделась; приподняла плечо. Герасим улыбнулся, положил на него руку — вернул на место. Посмотрел поверх него на институтский подъезд.

Ляля сразу сказала:

— Иди, иди.

— Вдовин там?

— Кажется.

— Элэл?

— Ты еще не знаешь?..

* * *

Разговор сразу пошел круто, Яков Фомич не отказал себе в удовольствии похвалить Вдовина за государственное мышление, задал пару вопросов о том, как Вдовин представляет себе перестройку отделов, выслушал ответы с благодушной улыбкой, заманил хорошенько, это ж не за чаем, все серьезно; и затем врезал. На полную катушку.

Абсолютная, прекрасная, счастливая ясность в голове, и собранность наконец-то, и чувство облегчения; только злость не проходит, дрожат руки, и еще чувствуешь, как пульсирует в тебе кровь, но ничего, потерпи, это утихнет; потом утихнет.

Вдовин вскочил, стоял, бледный, перед Яковом Фомичом.

— Вы там!..

У Якова Фомича вертелось на языке: схлопотал? Примерно так это формулировалось в Нахаловке.

— Вы, там, со своей высокой наукой!

Яков Фомич сцепил пальцы, чтобы унять их. Сделал полный выдох, как учил его врач; задержал дыхание. Вроде лучше.

Высвободил пальцы. Отвернулся от Вдовина, подошел к его столу, взял лист бумаги.

Это не было внезапным решением, давно в нем это копилось и зрело.

Он видел немало такого, что вызывало в нем протест; душа его улавливала все, что несло отрицательный заряд, и все минусы оседали в нем и скапливались, этот потенциал рос, напряжение стало уже велико и когда-то должно было сработать.

Взрыв произошел бы раньше, если б не Элэл, присутствие Элэл все облагораживало и украшало.

Без него этот мир сразу становился иным; без Элэл он терял для Якова Фомича привлекательность, и Яков Фомич не видел своего места в нем.

А усиление Вдовина в этом мире делало его для Якова Фомича неприемлемым…

Другой рукой Яков Фомич ухватился за спинку стула, подтащил его, волоча, поближе.

Вдовин наблюдал за ним.

Сегодняшнее давление Вдовина было для Якова Фомича толчком; последней каплей; импульсом — чтобы хлопнуть дверью.

Чувствительность к регламентации темы работы составляла важную часть его уважения к себе; он не мог допустить, чтобы независимость его мысли рассматривалась кем-то как своеволие на этом научном конвейере…

Яков Фомич сел за вдовинский стол — с краю.

Отодвинул, что ему мешало.

Он добился в этом мире многих успехов: его исследовательские удачи высоко ценились, а применения своих работ в практике он даже не всегда знал, они разошлись по самым разным отраслям. Однако теперь все пошло на затухание, он ничего не мог с этим поделать: все больше сил, времени, души он раздавал на что угодно, только не на свою работу, в лучшем случае — на то, чтобы получить возможность работать; но тогда уж для работы не оставалось ничего — ни сил, ни души, ни времени…

Лист Яков Фомич положил перед собой.

Он связывал все это с ухудшением ситуации вокруг Элэл.

Что-то происходило; что-то переменилось где-то…

Из внутреннего кармана пиджака Яков Фомич вынул старую, разломанную и замотанную изоляционной лентой школьную авторучку.

Затраты на сопротивление всяческим чуждым работе играм все возрастали, Яков Фомич, вслед за Элэл, тратил себя на отстаивание тематики, своего дела… доказывал очевидное, вместо того чтобы добывать неизвестное.

Хуже стало с сердцем. Яков Фомич обращался к врачам, брал бюллетени — тахикардия, давление, — но понимал, что не в этом штука.

Вслед за Элэл, он оказался втянутым в какую-то странную, дикую для здравого смысла деятельность — большую, разнообразную, похищающую человека целиком, — казалось, безусловно важную — и не имеющую отношения к работе!