Якоб решает любить - [75]

Фредерик сошел с помоста, важных господ отнесли, как мешки с мукой, обратно к каретам, и люди вошли в свои новые, наспех построенные дома. В переполненном Мерсидорфе нечего было и думать о большем, чем торопливое сношение украдкой за каким-нибудь сараем или в чистом поле, теперь же мужчины полноправно овладели своими женами, по которым так изголодались.

Глава пятая

Вагон для скота окутал меня, как когда-то окутывало тело Рамины. На короткое время он взял меня под защиту и подарил покой. До этого нас гнали через вокзал, наскоро восстановленный после бомбежки, мимо безразличных и удивленных пассажиров, боявшихся за себя. Мы закидывали свои узелки в темные пасти, разверзавшиеся перед нами на одном из последних путей, а потом забирались туда сами.

Нас, последних, встречали без радости. Те, кто уже сидел в вагоне, ворчали или, в лучшем случае, не обращали на нас внимания. Я погрузился в массу человеческих тел, теперь все мы были одинаковыми, различались только места, что нам удалось занять. Кто-то сидел у двери или рядом с щелью в стенке, чтобы легче дышать и смотреть наружу. Кто-то предпочел забиться в угол, где было теплее и не дуло.

Когда нас распределили по вагонам, поначалу поднялись шум и неразбериха. Большинство моих односельчан увели вперед, а меня погнали к одному из последних вагонов. Теперь все разговаривали только шепотом, да и то редко, как будто мы уже сами решили исчезнуть. Я присел на корточки у смотровой щели рядом с парнишкой, дрожащим как осиновый лист.

— Ты замерз? — спросил я.

Он покачал головой и сказал:

— Что они с нами сделают?

Я пожал плечами.

— В Сибирь нас отвезут. Они всех туда везут, — прошептал кто-то.

В вагоне зашушукались.

— Сибирь? А где это? — спросил парнишка.

— Это на краю света. Если мы вообще доживем, пока доедем. А если и доживем, то пожалеем, что не померли, — ответил тот же голос.

Люди зашептались громче, беспокойство в вагоне усилилось.

— И что они там с нами сделают? — полюбопытствовал я.

— Не задавай глупых вопросов. То же, что мы собирались сделать с ними, — сказала какая-то женщина и плотнее запахнула пальто.

Все притихли, потому что каждый задумался о своей собственной Сибири.

Вдруг кто-то крикнул: «Они пришли!» И не зная, о ком речь, однако надеясь, что это означает что-то хорошее, все бросились к двери, щелям и дыркам в гнилых дощатых стенках вагона.

Мы посмотрели наружу и увидели перед зданием вокзала группки людей, пытавшихся подойти к нам. Они приехали в Темешвар из сел, куда заявились русские, и хотели еще кое-что передать в дорогу сыновьям и дочерям, мужьям и женам, отцам и матерям. Кому нечего было принести к поезду, просто стояли. Остальные пытались подкупить русских наручными часами и сигаретами.

Иногда какой-нибудь солдат пропускал несколько человек, а сам рассматривал свою добычу.

Люди бежали вдоль состава, выкрикивая какие-то имена, нередко из вагонов отзывались. Они обменивались последними фразами, последними краткими прикосновениями, потом пленник возвращался на свое место со свертком или узелком.

Прошло еще несколько часов, прежде чем поезд наконец отправился. Грузовики подъезжали все реже. Я грыз хлебную корку, а остальные не могли насмотреться на своих близких и толпились у дверей. Они не сводили глаз с фигур, терпеливо стоящих у вокзала, а те смотрели на них. Всем им хотелось, чтобы это прощание длилось бесконечно.

Слышались только приказы русских. Иногда кто-нибудь из нас звал кого-то на улице, и порой ему отвечали. Люди так прислушивались, словно от этого зависела их жизнь. Я никого не звал, потому что не было никого, кто мог бы меня услышать. Только поглаживал свитер, погрузившись в свои мысли.

К тому же я впервые в жизни думал о своем будущем, которое представлялось мне отнюдь не светлым. Ведь только благодаря событиям, что катапультировали меня из детства в нечто иное, еще неизвестное мне, у меня наконец-то появилось конкретное будущее. Пусть весьма неопределенное, но оно полностью захватило меня и унесло, как река уносит песок из подмытого берега.

К тому времени, когда поезд рывком тронулся с места, двери вагонов уже давно были заперты. Снова послышались гомон и крики. Мы уже так привыкли к ожиданию и теплу сбившихся в кучу тел, что погрузились в дремоту. Мне стало почти так же уютно, как тогда, когда я, окутанный телом Рамины, смотрел на узкое небо за ее окном. Тогда я закрывал глаза и слушал биение ее или только моего сердца, мы с ней дышали в унисон, и я уже не знал, где кончаюсь я и начинается она.

Однако внезапное движение напомнило нам, что теперь начинается нечто такое, что от нас не зависит. Поезд медленно набирал ход. Когда мы уже проехали последние вокзальные постройки, я заметил в конце платформы две фигуры в слабом свете фонаря. Одна из них сделала несколько шагов вперед и встала, словно кукла, которую оставили там неизвестно почему. Возможно, многие вместе со мной смотрели на нее через щель и надеялись на то же, что и я. Но мне было уже все равно, я знал, что никто не может стоять там столь убедительно-безжизненно, кроме моей матери.

Мы поехали через пустынный, зимний пейзаж, заснеженные крыши крестьянских домов походили на шляпы. Я снова присел рядом с худеньким светловолосым парнишкой. Его звали Петру Гростат