Якоб решает любить - [31]

Офицер разыскал священника и приказал доложить, есть ли в деревне ненемцы и где они живут. Разумеется, тот с готовностью все рассказал, ведь он не мог предвидеть такого ужаса. Услышав, что здесь живет и сербская семья, полковник спросил, как к ним проехать, вскочил на мотоцикл и умчался.

О том, что случилось потом, священник знал лишь по слухам. Очевидно, полковник ворвался в дом Павличей с пистолетом наготове и расстрелял сначала отца, потом мать и наконец Катицу. А ведь Мирко был порядочным человеком, не католиком, но порядочным, сказал священник, чья вера в цивилизованную войну была подорвана.

Ее похоронили не на том кладбище, на католическом. «Ошибка вышла», — пробормотал священник Шульц. С тех пор его мучает совесть, надо было просто промолчать, закончил он. Ни он, ни мы не знали, что это еще не конец, а только начало. Что и на него, и на нас через несколько месяцев обрушится еще больше вины и горя и мир Трибсветтера изменится навсегда.

Во время их разговора я беззаботно дурачился с Сарело, но, услышав имя Катицы, я замер, потом задрожал. Сарело схватил меня за рукав и прошептал:

— Не делай глупостей, иначе отец тебя побьет. Не дергайся, все равно уже ничего не изменишь.

Я оттолкнул его и ударил.

— Ты знал все это время, грязный цыган! Ты все знал и ничего не сказал!

Я спрыгнул на дорогу и услышал приказ отца: «Немедленно прекрати!»

Но мне было все равно, что он сделает со мной. Мысль, что Катица мертва и это навсегда, приводила меня в отчаяние. Все остальное меня не интересовало. Я лупил Сарело, пока тот не сопротивлялся, ведь он был сильнее и ловчее меня. Наконец он схватил меня в охапку и держал, пока отец слезал с козел и шел к нам с кнутом в руке. «Этого не может быть!» — кричал я снова и снова, безуспешно пытаясь вырваться.

Когда отец был уже в двух шагах от нас, Сарело ухмыльнулся и отпустил меня. Я упал на землю и тут же вскочил, не желая, чтобы отец или кто-либо трогал меня. Ему оставалось лишь протянуть ко мне руку, когда я пустился бежать. Мне грозила крепкая трепка, но я должен был убедиться, что все это правда, а не просто выдумка какого-то обезумевшего священника.

Я успел пробежать несколько метров, когда меня нагнал голос отца. Не возбужденный и даже не громкий, но не терпящий никаких возражений. Каждое слово отчетливо и весомо. Голос, которому могли бы позавидовать и Бог, и дьявол. «Немедленно остановись или пожалеешь!» Я повиновался скорее по привычке, чем из страха перед болью, которую он мог причинить мне.

Я услышал, что он приближается, и повернулся. И тут же получил первую оплеуху. «Ты что, хочешь опозорить нас перед господином священником из-за какой-то сербской шлюхи? Залезай в повозку». Мать, стоя за его спиной, не поднимала глаз, потом подтолкнула деда, как всегда, когда хотела, чтобы он вмешался вместо нее.

Дед неуверенно вступился за меня:

— Оставь мальчонку в покое!

— Он мой сын. По крайней мере, на бумаге. Поэтому я буду делать с ним все, что хочу.

— Ты не сможешь меня остановить, — сказал я.

Он стиснул зубы, как будто хотел разжевать меня.

— Что ты сказал? — Отец схватил меня за подбородок и запрокинул мою голову. Я начал что есть силы молотить руками перед собой и сумел освободиться от его хватки. Он удивленно убрал руку, поскольку не ожидал сопротивления. Рукояткой кнута он ударил меня по лицу, а потом продолжил рукой.

— Ты — бестолочь, я это понял сразу, как ты родился. Ты не в меня, у нас с тобой ничего общего. Сколько я ни смотрю на тебя, не вижу в тебе ничего моего. Ты вообще-то мой сын? Полезай, дома поговорим.

Он схватил меня за локоть и заговорил тише. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто мы просто спокойно беседуем.

— И не подумаю. Лучше бы ты умер, а не она.

Он отпустил меня, чтобы ударить, но я использовал это мгновение и убежал.

В доме Павличей все осталось нетронутым, никто не решался что-нибудь взять оттуда, и, поскольку у них не было близких родственников, так он мог простоять еще долго. Казалось, хозяева лишь ненадолго вышли на рынок или к заказчику, чтобы снять мерку для нового костюма. Как будто Катица скоро войдет в ворота и поздоровается со мной. Только собака, о которой никто не вспомнил, сдохла на цепи от голода или жажды, да в огороде виднелось высохшее кровавое пятно.

Я вошел осторожно, словно боясь кому-то помешать или кого-то напугать. В чуланчике рядом с кухней свисали с потолка колбасы и косы чеснока, окаменевший хлеб завернут в тряпку. В единственной комнате рядом с кроватями стоял и портняжный манекен, на котором висело что-то вроде платья, приколотое булавками. Рядом еще одно темное пятно.

Дощатые полы впитали кровь. Здесь работала Катица или ее мать, и полковник застал их врасплох. Я отчетливо представлял себе, где лежало тело, пока соседи не отважились заглянуть в дом. Возможно, это было тело Катицы.

Я долго не мог сообразить, что делать дальше. Бесцельно бродил по дому, по двору, трогал предметы и одежду, которые могли принадлежать Катице. Я представлял, что она пользовалась ими перед смертью и что они были ей дороги.

Прежде я никогда не бывал у нее дома и не знал, где она спала, на каком стуле сидела за обеденным столом. Где было ее любимое место и в каком углу она проводила вечера. Но я все впитывал в себя, в первый и последний раз, влюбленный и оцепеневший. Это оцепенение еще долго не покидало меня.