Якоб решает любить - [16]

Потом он начал объяснять, что связан законами и правилами, хотя и очень хотел бы помочь госпоже Обертин. Он нервно схватился за трость и стал расхаживать по кабинету, находя все новые препятствия исполнению ее просьбы. Якоб перебил его:

— Господин директор, я в таких вещах не разбираюсь, но мы вам хорошо заплатим. К вам в карман попадут немалые деньги.

Директор хотел было что-то сказать, но осекся. Якоб поднял ставку:

— Деньги и свинья, господин директор.

Директор мгновение колебался, но в конце концов жадность взяла верх.

* * *

По ночам Якоб выходил из людской, через заднюю дверь прокрадывался к Эльзе и овладевал ее телом. Ее отец знал об этом, он слышал, как Якоб тихонько проходил по комнате и забирался к ней под одеяло. Сдавленные стоны и вздохи он слышал тоже. Утром Якоб так же крадучись выходил из дома. Так продолжалось до тех пор, пока за несколько месяцев до окончания учебы он не вошел в дом через парадные двери и больше оттуда не уходил.

Якобу ни к чему была сельская свадьба, с шумихой и гостями, которые известно что думают. Но брак как таковой для него был важен, чтобы окончательно и официально, черным по белому, стать хозяином владений Обертинов — полей, фруктового сада и виноградника, скотины, подворья и городского дома. Поэтому он решил пропустить мимо ушей пожелание Эльзы, которая говорила: «Если уж играть свадьбу, то здесь, в деревне, у всех на глазах. И с таким размахом и затратами, чтобы все увидели: Обертины вернулись».

В один прекрасный день в апреле 1926 года Якоб надел свой лучший костюм и отослал цыган и поденщиков работать в поле без него. Запряг в коляску двух лошадей, открыл ворота и выехал на улицу. Удаляясь через село, Якоб и коляска становились все меньше, так что вскоре уместились между большим и указательным пальцами Никлауса, подбежавшего к воротам. Он с силой сжал пальцы, будто желая раздавить фигурку Якоба. Сплюнул под ноги, как иногда делал Якоб, сказал: «Ну что ж!» — и закрыл ворота.

Хотя прошло уже полтора года, он так и не узнал о Якобе больше, чем в день знакомства. Ни тогда, когда они плечом к плечу работали в поле, ни когда вместе наливали вино в бочки, а потом из бочек по бутылкам, и, уж конечно, не тогда, когда вечером Якоб жадно ел на кухне, точно так же, как у Непера. Солнце уже зашло, и Никлаус решил, что Якоб исчез навсегда. Утрату коляски и двух лошадей, не самых лучших, он бы пережил. Он надеялся, что больше не увидит Якоба, однако же беспокоился о его возвращении так же, как и дочь.

Никлаус не знал, как будет лучше: с Якобом или без него. Но они оба знали, что двор возродился из пепла только благодаря ему. Первым делом он нанял цыган, спас урожай и отстроил дом. Вторым — купил новый инструмент. А третьим — объявился однажды с десятком лошадей, которых достали «его цыгане», как он их называл. Никлаус не стал спрашивать откуда, дочь все оплатила. Кони были сильные, здоровые, их шкуры блестели.

— Ну вот, тесть, теперь ты снова при лошадках. Скоро у меня будет хозяйство, а у тебя — лошадки. Эта сделка нам обоим на пользу. — И Якоб поспешил в дом, принес бутылку шнапса и три стакана, Эльзе тоже пришлось выпить, тут он не терпел возражений.

Что касается Эльзы, то она привыкла к этому мужчине, к его ночным визитам, к тяжелому телу, которое оставалось лежать на ней после того, как он кончал — с толчками, пыхтя, крепко сжимая ее груди, с вытаращенными глазами, а она не открывала глаз с самого начала.

Якоб обильно извергал семя, в этом тоже проявлялась присущая ему неуемность. Пальцы на ногах растопыривались, мускулы напрягались и дрожали, из его нутра поднимался сначала едва слышный, а потом все более громкий рык, вены на шее набухали. Он выгибался так, что казалось, его позвоночник вот-вот сломается. Он опирался на руки, иногда его пот капал ей на лицо и на живот и смешивался там с его семенем. Кровать скрипела и билась спинкой об стену. Эльза знала, что отец все слышит, она стыдилась и в то же время нет, ведь Якоб был ей уже почти мужем.

И все-таки Якоб вернулся, довольно насвистывая себе под нос песенку, которую услышал в городе. Один из модных шлягеров того времени:

Ах, нынешние люди

Все нервные пошли.

Внезапно без прелюдий

Срываются с цепи.

И если кто бранится,

То ты ему пропой

Веселенькую песенку,

Чтоб он обрел покой.

Он продолжал насвистывать, когда провел лошадей в стойло мимо застывшего Никлауса, когда положил маленький сверток в газетной бумаге на свою кровать и даже когда пошел к господскому дому.

— Завтра принарядитесь, Эльза. Мы едем в город. И возьмите с собой побольше деньжат.

Эльза сразу все поняла. Теперь настал ее черед выполнить условие договора. Она должна выйти замуж за мужчину, который за полтора года стал ей уже не совсем чужим. Но в то же время она и обрадовалась тому, что наконец-то одно ожидание закончилось и теперь могло начаться другое ожидание: моего появления. Но говорила она всегда только одно: «Он мне понравился, большой и сильный, настоящий мужчина. У меня от него дыхание перехватывало». Лучшего ответа она так и не придумала.

На следующий день — в погожую весеннюю субботу 1926 года, — когда пора уже было подумать о выгоне скота на пастбища и о первой пахоте, Якоб стоял у открытого окна с полотенцем на плече и водил бритвой по влажным щекам. Он опять насвистывал ту же песенку. Этому свисту — иногда почти мычанию, а иногда нервному, отрывистому, низкому гудению — суждено было стать главной мелодией моего детства. Он был доволен собой, ведь, в общем и целом, все шло по его плану.