Яик уходит в море - [51]

— Вырядился! Казак в бабьих полусапожках!

Василист сплюнул и покосился на свои сапоги с набором. Убей его, не надел бы он женских ботинок!

Да, много диковинок натащил к себе на хутор Вязниковцев. Заморское чудо фонограф — манерное пение, бабий визг. Неподобающие картины в стереоскопе. А главное — сепаратор и две сенокосилки, впервые попавшие в Уральские степи. Мы, грит, в Европе побывали, все видали и все умеем. Газету «Русский парижанин» шлют ему французишки… Степи, грит, машиной стрижем, в луга скоро заберемся. Ну, этому не бывать!

Алаторцев тряхнул головой, вскинул плечом, как верховой, заломил папаху набекрень и поглядел в небо. Ах, эти дымчато-синие дали! Как они мучают все живое. И степи в дни перелетов становятся непомерно широкими. Конца нет у них тогда. Край их не увидать даже волчьему глазу. Все бежит и летит неудержимо, как табуны сайгаков к своей родине, о которой человеку уже не дано и вспоминать… Но как крепка еще, зелена и просторна земля, как еще много дыхания в груди и как хорошо любить и рожать сынов! Сейчас Василист ждал третьих родин в своем доме и не сомневался, что и на этот раз явится на свет казак, а не дочь.

Василист задумался, не сразу заметил, как навстречу из ростоши вывернул верховой.

— Ивеюшка, ты здесь отколь?

Верховой приближался молча. Даже крошечная киргизская лошадка его, — голубой меринок с кудлатой рыжей гривой и пышным до полу хвостом, — не могли скрыть необычайно малого роста казака.

Василист не выдержал, крикнул широко:

— Прямо мальчушка ты издали, Маркыч. И конь твой быдто мыша!

— Каки есть, не назад лезть.

Ивей смеялся одним лицом. Голос его был серьезен. Казак с легкостью перебросил ноги на сторону и уютно уселся в седле, словно на стуле. Рябое лицо охотника с широкой, изжелта седоватой бородой было по-детски хитро и добродушно. За плечами у него — короткая винтовка, у седла болтались пустые торока. На поясе кожаная, в виде сердца, пороховница.

— Чего ищешь?

— А во, выбежал зверя поглядеть. На прошлой неделе здесь по снегу старый моргач гулял. Матри, передовой. Я их знаю: народ кочевой, как кыргызы. Когда-то здесь обитали. У, сколь было здесь сайги! Кубыть, опять домой не пожелали бы. Они как гуси. Зимой к морю, а на весну к себе в степь бегут… Ну, а у тя как? Поладил с Григорь Стахеичем?

Василист покачал головой. Ивей Маркович нахмурил лоб. Повел широко по степи рыжими, веселыми глазами и законфузился:

— Ты как хошь, а по мне не казак он со страшных годов…

Не любят казаки вспоминать ссылку и даже меж собою редко заговаривают о той поре. Алаторцев поспешил перевести беседу на другое. Рассказал о машинах, о фонографе.

— Да, заместо Яикушки тянули меня всю ночь за уши «пупыреями» и еще там чем, не припомню.

«Пупыреями» Василист презрительно называл песню «попури».

Ивей Маркович поведал Василисту все поселковые новости за неделю. Умер Родион Гагушин. Тас-Мирон подрался на похоронах с сыном Павлом: тот заговорил о женитьбе на Дарье Ноготковой и о разделе имущества, а Мирон ярится, не хочет разбивать хозяйство. Смешную стихиру про них сляпал Осип Матвеич. Церковь достроили, докрасили. Звон уже имеем, а поп все еще не приехал. Службу по-прежнему голосит один дьякон Алексашка. Ефим Евстигнеевич пристрелил гуся на Курюковской старице. Лед на Урале прошел. Хорошо ловится севрюга по разливам. Показался жерешишка. Снизу идет слушок — хабар бара, что воблы будет еще больше, чем было ее по «подсвежке» — первой оттаявшей и потеплевшей воде на льду реки. Казаки выставили сторожевой пикет в устьи речонки Ерика. Вобла вот-вот повалит валом. Пора, а то ведь скоро уж Егорьев день, заквакают лягушки, угонят жереха и чебака обратно в море. Ходят нехорошие сплетни: богачи затевают неладное. Хотят, будто бы, откупить луга у общества, а там и черные воды зимой. Отдельные паи на сенокосе уж кое-кто продал из бессбруйных казаков. Ивашка Лакаев сказывал… Ну, а дома у Василиста все в аккурате. Родительница Елена Игнатьевна еще не снеслась, но, видать, с яйцом ходит. «Ожидай на днях третьего драгуна, — смеялся Ивей. — Матри, и довольно. Одно слово, туши костер!» Луша как! Луша ничего. Через плетень слышно: песни вызванивает. О сынишке покойном, Маричка бает, нет-нет да еще вздохнет, а мужа, как водится, уже забыла. Да, еще новость: пробежал через поселок атаман Калмыковского отдела полковник Толстов, мужчина ростом с колокольню. Сказывал, к осени в Уральск прискачет государев наследничек.

Обо всем казаки говорили с веселой ухмылкой. Даже о царском сыне Ивей отозвался насмешливо:

— Гулят, народ пугат…

Венька открыл глаза, увидал знакомое рябое лицо соседа и снова засопел — будто и не просыпался.

Сайгашник протянул сверху руку Василисту, по-доброму блеснул веселыми глазами и бросил отрывисто:

— Хош!

Так же по-киргизски простился с ним Алаторцев:

— Хош!

После встречи с приятелем Василисту стало совсем легко. Он посмотрел на сына. Припомнил, как обидел его Ставка, сын богатея Тас-Мирона, — и вдруг растроганно решил про себя, что теперь он уже ни за что не притронется к рюмке. «А за Веньку башку сверну когда-нибудь Ставке… И что дрыхнет сопляк Венька?»