Яик уходит в море - [27]

— Лисий тулуп подать?

Василист сорвался с кровати, схватил со стены железный шомпол и с силой запустил им в офицера. Тот метнулся в сторону. Шомпол со свистом пролетел мимо и врезался в стену. На печке отчаянно заверещала Луша. Василист бросился в дверь и выскочил на двор…

Утром казаков отправляли в станицу, а оттуда, вместе с арестованными из других поселков, погнали в город. Когда их вели за Сахарновской станицей по густому лесу, Ефим Евстигнеевич неожиданно бросился в сторону, в частый тальник. За ним побежал и Маркел. Раздалось несколько выстрелов, но казаки были уже за кустами, и пули их не задели.

Инька-Немец остался в поселке. Поручик его не тронул. Даже его жесткая рука не решалась подняться на столь почтенную старость.

9

Ефим Евстигнеевич и Маркел пробрались обратно к поселку полосой леса по Уралу и расположились в тальниках возле ильменя Бутагана. Через ребят-рыболовов они дали о себе знать домой. Ждали Василиста. Но молодой казак сам скрывался на Бухарской стороне в ауле знакомого киргиза Бикбулата Кулманова.

Поздно вечером Настя пошла за Ерик отнести беглецам поесть. Отец ее встретил сурово.

— Видишь сама, доводится тебе бросить жениха. Врагом он стал. Убить его мало!

Настя, обычно смелая и дерзкая, сейчас смутилась. Она стояла в высокой траве, опустив голову, подогнув длинные свои ноги, словно хотела стать пониже, незаметнее. Отец рассердился на ее молчание:

— Ня знай, ня знай, как жалашь… Гляди сама. Может, тебе он дороже своих.

Настя и тут не нашлась, что сказать. Она все еще не понимала, что происходит в поселке, и думала, что это кончится скоро и бесследно, как обычная домашняя ссора по поводу рыболовства, сенокоса или дележа талов.

Настя возвращалась домой, солнца уже не было на небе. Далеко над степью погасал широкий закат. Облака горели рыжеватой позолотой. Завтра не будет хорошей погоды. Будет ветер и возможно — дождь.

Около Ерика девушку встретил, выйдя из-за тальника, Клементий. Не говоря ни слова, он взял ее за плечи. Настя не знала, что делать. Вспыхнула от радости, и тут же — остро заболело сердце. Она как ребенок подалась к Клементию и не отвела своих губ. Целуясь, опустились они на поваленное, старое дерево.

Из-за черного леса Бухарской стороны поднимался круглый, холодный месяц. С листьев осокоря капал серебристый, лунный свет. Вода в Ерике лежала покойной, темно-синей змеей. В камышах тоскливо и скрипуче попискивала утка-чирок. В поселке было настороженно тихо, как в осажденном лагере.

— Ну, что будем делать, Настя? Уйдем к нам. Дома у вас непокойно.

— Это как же? Чего ты болтаешь зря? Папашка мне вот сейчас сказал, чтобы я рассталась с тобой. Не хочет он.

— Сейчас сказал? — удивился казак и посмотрел на бурак в руках девушки. Снял с головы картуз и повесил его на коленку Насте, прижимаясь к ее ноге теплой своей ладонью. — Говоришь, сейчас…

Губы у казака стали злыми, азартно блеснули глаза.

— А я вот со своим папанькой говорил седни, со Стахей Никитичем, так он нам советует завтра же ожениться. Сходим, давай, с утра к Петру Семеновичу? А?

Клементий вдруг взволновался. На лбу у него выступили капельки пота. Он понял, что Ефим и Маркел Алаторцевы скрываются недалеко, между Уралом и Ериком, в густых талах Бутагана. Его бил охотничий задор…

Настя ответила сдержанно:

— К чему горячка? Подождем. А то у нас вон что творится, и не поймешь…

— Как жалашь, — обиделся казак и взял картуз с ее коленки, стараясь при этом не задеть ее ноги.

В поселок они шли отдельно, разными тропинками…

Рано утром, еще до солнца, солдаты и казаки из согласников под командою Виктора Пантелеевича окружили тальники Бутагана и захватили обоих беглецов.

Настя стояла у окна, когда их вели по улице к поселковому правлению. Позади всех шел статный Клементий. Голову он держал по обыкновению высоко, но на окна Алаторцевых не взглянул ни разу. День с утра был ветреный, осенний, неприветливый. По сырту бежали сырые вихри. На Урале подымались свинцовые волны… Настя с остановившимся сердцем глядела на отца и дядю. Возле них чужо поблескивали солдатские штыки. Девушка припомнила вчерашний день, встречу с Клементием. Подумала: «Вот оно что… Он по моим словам пумал их. Я-то, я-то хороша! — и вспыхнула ненавистью к Клементию: — Ну, погоди, песик шершавенький! Жалей, не жалей… Придет и твоя очередь!»

Казаков вечером увезли в станицу. На этот раз их сопровождал сам Виктор Пантелеевич.

Василист прожил в ауле четверо суток. Услыхав, что в поселке грабят несогласников, делят их имущество, и что Никита ушел из дому, обобрав все дочиста, он, однако, не утерпел, пошел рано утром в поселок.

На траве лежала роса. Она свежо и чисто поблескивала, и казак, глядя на нее, вспомнил счастливое, ясное свое детство, сенокосы, рыбалки. Томительно посасывало под ложечкой. Красные яры на реке, зной, пустота, все, как всегда, — и все это так непохоже на обычное. Даже на сонном Ерике, речушке, бегущей на задах форпоста, чувствовалась тревога. Ребятишки озирались вокруг, словно волчата. Одни кулички-песочники чувикали покойно.

Казак воровски пробрался задами домой. Дом Алаторцевых выглядел пустынно. Кара-Никита угнал скот, увез кованные сундуки, очистил кладовую. Ему удалось легко это сделать: в доме не осталось мужчин. Исчезли невода, сети, будары. Даже ребячьи переметы не постыдился забрать с собою родной дядя. Во дворе не видно было ни телег, ни тарантаса. Лишь в дальнем углу валялась опрокинутая старая, без колес, рыдванка. Она походила на скелет верблюда, наполовину сгнивший.