Яд вожделения - [77]

Что-то с нею было не то. Алена знала: Катюшка привязана к ней всем сердцем, но вообразить себе, что на Катюшке только из сочувствия к подруге лица нет, – на это Аленина воображения не хватало.

«Да что может случиться, впрочем? Небось с Людвигом поссорилась. Небось застиг ее с кем-нибудь… не в урочный час».

– А Фрицци… – вкрадчиво спросила Катюшка, – Фрицци, часом, не дома?

– Слава богу, – с чувством отозвалась Алена, – чем свет ускакал.

– А-а, ну-ну… – Показалось или впрямь в голосе Катюшки проскользнуло разочарование? Однако слова ее противоречили звуку: – Ну, вот и хорошо! Вот и поболтаем на свободе. Я-то, собственно, чего приехала? Поглядеть смерть любопытно, чего он тебе из Питербурха навез, каких подарочков?

Ну, Катюшка верна себе! Умирать будет, а не уймется: по моде ли саван сшит? Ну что ж, пусть хоть она потешится. Глядишь, от сердца отляжет, что б там ее ни гнетло.

Алена неохотно отомкнула дверцы:

– Гляди, коли любопытно.

Катюшка, не скрывая нетерпения, метнулась к шкапу и засновала в нем руками, вытаскивая на свет божий новые роброны, кои теснились один к другому своими розовыми, алыми, желтыми и желто-горячими[107] боками. Пальцы ее алчно вцеплялись в узорчатую парчу, трип, травчатые шелка – и тихие вздохи, похожие на подавленные стоны, вырывались из ее взволнованно вздымающейся груди.

Да, Катюшке все должно было нравиться: ведь это ее излюбленные цвета. Алена любила только синее, да голубое, да зеленое, серое, да белое. Фриц же, будто нарочно, навез нарядов по вкусу своей бывшей любушки – и был немало удивлен, когда на лице Алены при виде этого попугайского разноцветья отразился искренний испуг. Более того – Фриц был разгневан полным пренебрежением, которое выказала Ленхен к новым своим перышкам, и сказать, что между Фрицем и его «голубкою» пробежала черная кошка – значило ничего не сказать.

Не кошка, а котище! Hет, стая этаких баснословных котищ! И они все еще бежали…

Хоть убей, Алена не могла заставить себя хотя бы из вежливости изобразить восторг от подарка. И несусветная расцветка была тут совершенно ни при чем. Окажись шкап заполнен самыми изысканными сине-зелено-серо-голубыми нарядами, это нимало не развеяло бы ее уныния. То есть, может, и развеяло бы, ежели б к этим нарядам не полагался в качестве непременного приложения саксонский барон Фриц фон Принц…

– Да, богато, богато! – возбужденно бормотала меж тем Катюшка, в лицо которой воротились живые краски – впрочем, быть может, это были яркие сполохи шелков, атласов и тафты. – Чего ж ты в старом да сером сидишь, как та вдовица?

– Ни вдовица, ни девица да ни мужнина жена, – вздохнула Алена. – Или ядом отравиться, коли жизнь мне не мила?

Катюшкины брови взлетели чуть ли не выше малинового фонтажа.

– Нескладно выходит, – сказала она, сузив глаза и неотрывно глядя на Алену. – Вирши твои нескладные!

– Какова жизнь, таковы и вирши! – криво усмехнулась та.

– Да полно тебе тужить! – вдруг хлопнула ее по плечу Катюшка, да таково разудало, что Алена даже присела. – Неужели в твоей зелейной премудрости не сыщется какой-нито присушки? Помнишь, ты меня сама учила: баеной водой с бела тела моего обмыть сладкий пряник, а затем ту водицу подслащенную дать милу другу. Конечно, Аржанова голыми руками не возьмешь, да ведь и зелий приворотных множество! Ну, – Катюшка аж завела глаза, пытаясь вспомнить, – любисток, или какая-нибудь там иголочка наговоренная, или соль… Да! – чуть ли не взвизгнула она. – А крови наши бабьи? Сама знаешь, который мужик кровей твоих тайных невзначай отведает – иссохнет по тебе!

Алена только головой покачала. И симтарин-траву, где один корень в точности схож с мужиком, а другой – с женкою, и глаза змеиные, и ворот рубашки («Как рубашка к телу льнет, так и мил-друг льнул бы ко мне!»), и все несчетное число заговорных слов, обращенных в хоть и в плоть, в тоску тоскучую и сухоту сухотучую – да мало ли чего она могла добавить к Катюшкиным советам! Чего греха таить, подступали иной раз мучительные желания опоить Егора каким-нито тайным зельем, разум его отнять и сердце высосать, да знала Алена, знала доподлинно: все, что в любви наваждено, то не прочно, не вечно и от лукавого. Помнила – в том же Любавине ходила из уст в уста молва про одну девку, которая любила парня-пастуха. По нему все девки сохли: красивый парень был! Сначала на ту девицу он и вовсе не глядел. А про мать ее слухи шли: нечиста была, говорили, колдовать умела. И вдруг как гром с ясного неба: присватался пастух к ее дочери! Ну, совет да любовь, честным пирком да за свадебку… Только видит народ: под венцом пастух стоял как во сне, и за свадебным столом сидел таков же, да и потом будто подменили парня. Никто не видал, не слыхал, чтоб с женой миловались они. А вскоре стал мужик толстеть. Живот вырос – страх смотреть, дышать тяжело стал. Думали, что помрет скоро.

И объявился тогда в Любавине какой-то пришлый старичок. Пожалел, что ли, парня… Истопил баню докрасна и повел его туда. Что там они делали, никто не знал, но потом люди говорили, будто много чего старик в печь поскидал… И вылечил парня! А сам ушел, не видели его больше, старичка-то. И парень от жены ушел. Поселился на краю деревни, бобылем жить стал, так и помер один – и баба его одна померла, без детей, без мужа, тоже – ни вдовица, ни девица…