Яд в крови - [140]

— Вижу, тебя успели просветить на предмет моей особы, — задумчиво сказал Бернард. — В том, что ты слышала, правда так тесно переплелась с ложью, что их уже не разделить. Но я скажу одно: до недавних пор я смотрел на женщин лишь как на источник наслаждения и давал им то, что они хотели от меня получить. Не моя вина, если кое-кто из них хотел получить слишком много.

— Берни, твой отец сказал, тебе пора жениться. Думаю, он прав. Понимаешь, семья заставляет почувствовать, что ты не один в этом мире. Иногда это бывает просто необходимо.

— Но мне хорошо одному. Таким людям, как мы с тобой, лучше не связывать себя семейными узами. Да, да, я знаю: мы с тобой одной породы. Правда, моя свитезянка?

Маша вздрогнула.

— В чем дело? — спросил Берни. — Или ты не читала этого странного славянина Мицкевича?

— Так отец иногда называл мою мать. Мне страшно от того, что все в этом мире повторяется.

— И нет ничего нового под солнцем и луной, как изрек старина Экклезиаст. — Бернард сложил по-турецки ноги и облокотился затылком о Машины колени. — Когда я учился в Сорбонне, мой сосед по комнате бросился в Сену из-за того, что у него не получилось ничего в постели с девушкой, которую он долго обхаживал. Его вытащили, и мы над ним еще долго смеялись — он был так жалок в своем бессилии заставить плоть подчиниться порыву души. Потом он по нашему совету сходил несколько раз в бордель, где определенно попал в умелые руки. Так или иначе, но он рассказывал нам, что теперь его девушка очень довольна. Правда, они почему-то быстро охладели друг к другу и вскоре расстались. И у этого типа вдруг поехала крыша — он превратился в настоящего женоненавистника и даже, кажется, связался с педиками. Но ей-богу не знаю, к чему я все это рассказал.

— А я, кажется, поняла, — задумчиво сказала Маша.

— Интересно, очень интересно.

— Разочарованные в любви становятся циниками. Я бы предпочла умереть, чем превратиться в циника.

Бернард поднял голову и, наморщив лоб, посмотрел ей в глаза.

— Ты сейчас попыталась очень убедительно разъяснить нам обоим, что лучше иногда сидеть рядом одетыми и разговаривать на интеллектуальные темы, чем полежать какое-то время раздетыми в одной постели, а потом разбежаться в разные стороны. Но у меня на этот счет свое мнение, и я, кажется, останусь при нем.

Он взял ее руку в свою и, перевернув кверху ладонью, поцеловал в запястье. Туда, где билась неутомимая маленькая жилка.

— Сви-те-зян-ка, — сказал он, смешно растягивая это слово. — Я бы хотел встретиться с твоим отцом и кое-что у него спросить. Не верю тем, кто говорит, будто был счастлив всю жизнь с одной женщиной. Но зато верю в мгновения ослепительного счастья, стоящие длинной жизни.

Аделина плакала, прижимая к красному сморщенному лицу скомканный платочек, и на все вопросы Маши, в чем дело, лишь мотала головой и громко всхлипывала.

— Что-то с Франческо? — спросила Маша у вошедшего в кухню Джельсомино, чувствуя, как похолодело все внутри.

— С Франко все в порядке, не волнуйся, моя девочка. — Джельсомино обнял ее за плечи, приподнялся на носки и поцеловал в подбородок. — Ну как там старина Джек? Небось распустил хвост веером и ходил вокруг тебя важнее павлина.

— Все прошло нормально, Джельсомино. Но, я вижу, в мое отсутствие что-то произошло дома. Где Лиз?

— Лючия повезла ее покататься на этих штуковинах, от которых в желудке потом словно лягушки барахтаются, а голова превращается в настоящую карусель, — сказал Джельсомино и кашлянул в кулак. — Ты же знаешь, малышка Лиз млеет от восторга, когда ее швыряет вверх и вниз. Вот уж настоящая дочка капитана. Аделина, хватит сырость разводить! — прикрикнул Джельсомино на жену. — У нас и без того в углу плесень завелась. Не обращай на нее внимания, девочка. Ты у нас умничка и всяким бабским сплетням и наговорам верить не станешь. Ну да, завтра и я могу сказать, что мой отец был побочным сыном Энрико Карузо или родным братом этого пройдохи Муссолини. Не слушай никого, девочка, вот тебе мой совет. Мне иной раз кажется, что в наш город сбежались сплетники со всей Сицилии, а может, еще и с подошвы и каблука нашего итальянского сапога. Аделина, я кому сказал — basta[23]!

Маша поднялась к себе и стала медленно раздеваться. На душе было неспокойно и муторно. За минувших два дня Бернард открылся для нее с новой стороны — у него оказалась ранимая и чуткая душа, хотя он изо всех сил пытался скрыть это под маской бравады и самоуверенности. Ей стоило больших усилий и напряжения не позволить себе с головой отдаться любви к Бернарду. Да, он был ее мужчиной, готовым ради нее на любые безумства.

Семья Франческо приняла ее не просто на правах ближайшей родственницы — она купалась в волнах любви со стороны всех без исключения ее членов. В первые годы ее жизни в Америке ей была так необходима их любовь.

Маша разделась догола, вынула из волос шпильки и с головой забралась под одеяло. Ее бил озноб. Нервы напряглись до предела. Она понимала, что так долго не протянет.

…Она знала, это сон, но в нем участвовала ее душа, плоть и даже разум. «Это сон, — убеждала она себя, — а потому можно расслабиться. Пусть будет, что будет. Сон, это сон…»