Яблоневый сад - [19]

– У нас точь-в-точь как на Красной площади: куранты бьют! – похвалялись перед гостями ангарчане.

По всему городу – сады, парки, аллеи, скверы, уголки отдыха со скамейками, а то ещё и с навесами.

– Культу-у-у-ра! – с припевочкой поясняли гостям или друг другу горожане.

Там, тут, ещё где-то – сосново-лиственнично-пихтовые рощи: рачительно сохранённая богатыми лоскутами первозданная тайга. О рощах знающие люди значительно и важно говорят:

– Перед вами, товарищи, лёгкие нашего города.

Чем ещё хорош Ангарск? Комнаты в квартирах просторные, потолки высокие, на кухне – газ; об удобствах счастливые хозяева хвалятся:

– Что уж говорить: любой каприз угадан.

А коммунальные выплаты – мизерные. Магазины, не в пример другим близлежащим городам и посёлкам, полны разнообразными продуктами и промышленными товарами, даже ввозными из-за границы.

– Спецснабжение! Валюта, нефтехимия: понимать надо! – не без придыхания едва упрятываемой зависти судачит вся область.

И по выходным с корзинами и мешками валом валит народ в Ангарск отовариваться. Эти дни так и назывались – мешочные.

– Ангарск, товарищи, город, рождённый Победой, поистине социалистический город, город будущего, город утверждающегося на всей планете коммунизма! – слышал Афанасий отовсюду: на комсомольских и партийных собраниях, по радио, читал в газетных и журнальных передовицах.

И понимал: так оно есть. И так оно по всей планете будет.

Бывал он и на нефтехимическом комбинате – радовался: живёт стальной гигант полнокровно, с размахом поистине сибирским, ни полсекундного простоя не допускает. Круглосуточно вовсю дымят, пыхтят, скрежещут его заводы и фабрики. По трубопроводу беспрерывно гонят откуда-то из глубин России нефть, а отсюда – железнодорожный состав за составом: с бензином, керосином, мазутом, битумом, парафином, с какими-то порошками в мешках и смесями в бутылях и флягах. И чего только ещё отсюда не везут.

И всё бы хорошо и благостно, да некоторые горожане, случалось, роптали в узком семейном или приятельском кругу, а то и возмущались публично:

– Опять газов напустили, сволочи! Устроили из города, понимаешь ли, гестаповскую душегубку!

Другие рассуждали резонно и благоразумно:

– Сытно, уютно живём-поживаем, как у Христа за пазухой, говаривали наши деды до революции. Ни голода, ни холода и войны нету. А чего, скажите-ка, простому человеку надо бы ещё? Газы иногда тревожат? Да тьфу на них и – забыть!

По соседству с городом, за таёжными дебрями, но невдалеке от Транссиба, другой комбинат-гигант начали возводить, но уже без шума, без лозунгов, почти что украдкой. Шепоток крался по городу:

– Слышь, болтают, что атомное топливо будут производить у нас.

– Мать моя!..

– Тихо ты, горлопан!..

И город, и комбинат дивят и радуют молодое и зыбкое сердце Афанасия: после войны всего ничего минуло, а сколько повсюду уже наворочено добра всевозможного! Но, бывало, задумается о «письмах с того света», о судьбе горемыки Рукавишникова, об убиенных кавказцах, о словах Захарьина: «Что ж мы творим, что ж мы творим, ироды рода человеческого!»

«Хм, иродов нашёл! – мысленно противлялся Афанасий. – Советские люди мы, Иван Степанович, и нечего нас обзывать и хаять. Смотрите – бодро, весело и умно мы зажили. Выходит, те жертвы были не напрасными? А? Что вы, Иван Степанович, ответили бы, повстречайся мы сейчас на улицах этого прекрасного города, в цехах нашего чудо-комбината или на Иркутской ГЭС?»

И его огорчало и мрачнило, что он, коммунист, комсомольский вожак, всё ещё «болеет душевно» о тех жертвах.

«Победой, говорят, рождённый? Но только ли Победой?»

«А в революцию сколько погибло людей? А в войну: и в боях, и в концлагерях, и от голодухи? Эти все люди – те жертвы или не те?»

Вопросы сбивали, путали, гневили, не давая умолкнуть сокровенным чувствам, застыть и притихнуть совести и разуму.

«Мой сын и другие дети и внуки уже будут жить при коммунизме. А мы? А мы – потерпим! Мы, советские люди, умеем терпеть и ждать».

Порой вслух мог сказать:

– Так-то, Иван Степанович!

Собеседник, конечно, ответить не мог, и лавры первенствования в полемике на какое-то время вновь оставались за Афанасием.

(1995, 2013, 2018)

Яблоневый сад

Я попал в яблоневый сад одним февралём, студёным, но уже попахивающим клоками подтаявшей на днях землицы. Пробегал меж сереньких яблонек жгучий ветер, именуемый у нас в Сибири хиусом, дышало на землю яркими, но холодными лучами высокое и вроде как не причастное ко всему земному, человечьему солнце. Дрожали кривые, тоненькие, колючие ветви. Отчего знобко и неуютно мне – понятно, но почему же прилегли грусть и скорбь к сердцу?

А потому, видно, что есть у этого сада история – простая-простецкая, но горестная и неизгладимая. Жили на Волынщине и Харьковщине мужики, с жёнами, детьми; хозяйственные были мужики, зажиточные, мастеровитые. Но вздумалось кому-то в тридцатые годы 20-го ураганного и нещадного века назвать этих мужиков кулаками, да в придачу врагами народа. Без суда и следствия отправили их ещё не заросшим каторжным этапом ушедшей в небытие царской России за тысячи километров в Восточную Сибирь на поселение. Попали бедолаги в Батаму Зиминского района Иркутской области. Что поделаешь, надо жить, обживаться. Охи-вздохи лиху не подмога. Год к году на батаминской земле – хозяйство у каждого всё крепче, зажиточнее, краше. Землю вспахивали и засевали, в совхозном пруду карпов разводили, – да что описывать: обычные и извечные крестьянские хлопоты и труды. Разбили гектара на полтора яблоневый сад – памятный узелочек о