Яблоки на асфальте - [2]

«…Чужие окна. Холодный свет. А жизнь хрупка, как эти стёкла… Мысль — как напастью. Стою над пропастью, и голова твердит одно: шаг — и на дно…» Бр-р-р… Как бы не так! А как?..

Домой. Туська ждёт. Голодный.

Много домов… В черноте сереет и моя свечка.

Лифт привычно проглатывает меня. В нём ободранно и тепло. Заученно нажимаю на пятый. Приехали. Лифт, равнодушно простившись, задребезжал ещё куда-то.

Вот и дом, родной и одинокий. То есть квартира. Застывшими руками долго открываю упрямую дверь, слышно, как Туська — Один Дома спрыгивает с топчанчика в прихожке.

Дверь наконец подаётся. Включаю свет, кот беспомощно жмурится, терпеливо ждёт, пока разденусь, и тут же приглашает в кухню, в свой обеденный уголок. Ужинает аккуратно, не торопясь.

Из фотокарточки на столе смотрит серьёзная девочка со странной-иностранной причёской. Я когда-то, давно-давно… «Ну, маленькая, чем сегодня займёмся?..»

Побродим.

В стылых пустынных комнатах цепко паруются одиночество с грустью, — горькая парочка… Прогнать! Светом люстры. Пощупала батареи — едва дышат. «Вы в коме?..»

Бродим дальше, чтоб не киснуть. Туська сочувственно тюпает следом. Неужели понимает?..

Тяжёлый. На зиму отъелся, чтоб не замёрзнуть. Уютно положил пушистую мордаху мне на плечо. Щекочет усами. Щедро делится своим натуральным теплом, направляя его в мои комнатные озябшие тапки.

Гашу свет. За окном тоже непроглядно. Снова шумит дождь, сладко нашёптывая ночную сказку: ш-ш-ш… Ему мудро вторит Туська под моим ухом: хр-р — х-х… Сговорились?

С ними заодно и те загадочные геометрики окон. О чём они светят?.. Вдруг одно из них зеленовато подмигнуло мне. Почему? Разгадать бы…

Мрак — и огни…

Мрак одиночества не вечен?..

Знаю, я найду ответ.

2002

Печалинки памяти

Утренний гимн. От старого в детстве пряталась. Этот — новый. О чём он?.. Не всё ли равно! Шесть — и надо стартовать на работу. Не очень получается. Туська-кот настойчиво стучит крышкой в туалете. Да-да! Биологический будильник, и никогда не переводит своё время. Полусонная механика на цыпочках туда-сюда. По «Радио России» торжественно: …подготовка к Новому году… бэ-бэ-бэ… главная рождественская ёлка Соединённых Штатов… «Главная, что ли, новость на земле?»

Туськина кормёжка на ходу, тщетное колдовство в зеркало, — издевается. «Х-ху-у на тебя!» — замутила. Чай снова не успеваю.

Быстрей! В прихожке прошлогодние новые сапожки. Жалко их, но в старом правая нога болит. Из радио танго женским полубасом сексуально: «…надо-олго отгоняет боль. Спаси-и-бо, финалгон!» А если он тоже подделка, нога отвалится?..

Так, общий беглый взгляд в зеркало у двери, последний взмах расчёской. Семь по радио торопит вслед.

Зубной скрежет старика-лифта. Проглотил — выплюнул. Соседи-врачи обычно топают по лестнице — безопасно, но не быстро.

Успеть на маршрутку, пока девятирублёвую. Почти бег, и без изящества, по беспокойному, неровному тротуарчику. «Жизнь впопыхах и без деталей»… Нет, детали и мелочи суетятся, накатывают, накрывая друг друга, изменяя всё. И меня?.. Потом.

«Газелька», моя. Уф-ф… Сапожки живы. У окна удобно. Позавчерашним вечером на сдачу сунули вместо рубля старых десять копеек. Попробовать, что ли, вернуть? Хм… фразочка, надо же — помню: «Многие руки в смущении начинали тянуться к кошелькам…» Передаю восемь монет, девятая — та, десять коп. Взяли. Едем. Нисколько не совестно. Значит, меняюсь, — не блеск, но нищета катит в глаза.

— Водитель, останови, тебе говорят!

— Громче надо называть!

— Прочисть уши!

Выходят, заходят. Вверху салона карикатурно маячит красный человечек в табличке-объяве: «Кричите громче, есть шанс остановиться». Над дверью категоричное: «Место для бития головой».

Остановка. Женщина со школьницей. За ними ещё.

— Мужик, а ты куда?

— Все хотят ехать.

— Напихал, дышать нечем!

За окном на ежегодно ёлочной площади никакой ёлки. Не Америка. Кому нечем было дышать, кряхтя, прореживает проход, увесисто ударившись головой об место для битья, с чьей-то матерью вываливается, а ему вслед:

— Жрать надо меньше, ноябрь, а ему дышать жарко!

Когда-то в ноябре по улицам текла весёлая пёстрокумачовая лава людей. Теперь демонстрируют под охраной, вынужденно, чтобы выжить, да и не получить дубинкой по голове. Пока стесняясь. Или молча: «Малая печаль красноречива, великая — безмолвна».

Печалинки памяти… Они плещутся, нечаянно перенося в давнюю далёкость.

Красивую дивчину, мою бабушку Веру, дед Юрий, запорожский козак на коне, с первого взгляда увёз замуж, на всю жизнь. Гражданская, лихие годы перемен отняли трёх сыновей, и у них подрастали младшие три дочки. Дед выучился на строителя, и семья колесила по стройкам городов Союза.

В войну оказались в оккупации на Харьковщине. Чтоб в доме не поселилась вражеская сила, бабушка забросала хату мусором и шелухой от семечек. Приходили немцы, забирая съестное, возмущались: «Матка! Русишэ швайнэ!» А она им вдогонку: «Ага, мы — руськи свыни. А сами всэ жэруть та й жэруть! Нас за людэй нэ щитають, гадять дэ прыйдэться. Таких засранцив щэ свит нэ бачыв!»

Старшую дочь Шуру бабушка спасла от угона в Германию, приложив к ноге известь и ещё что-то, — «неизлечимая» язва. Но от беды не помогло — на чужбину увезли среднюю, мою маму, которой в ноябре исполнилось шестнадцать.