Яблоки на асфальте - [17]

Рассмотреть птичку, пообследовать — что, где болит. Спинка целая, сам весь тоже. Расправила крылышко одно-второе. Пищит. Пёрышки на месте. Две лапки, целы обе. Посидеть с ним, подержать на руках.

— Смотри, как хорошо вокруг: солнце доброе, не жарит, птицы поют-радуются ему и всему живому. — Хлопает бусинками глаз — слышит ли меня? Сизенький, на свету переливчатый в сирень, в голубизну небесную. — Отдохнул. Может, полетишь? — Опустила на этажерку. Стоит незаводной игрушкой. Легонько махнула: — Лети! — Дробненько, шатко лапками переступил, тревожно пискнул. — Что за напасть? Глупец, летать тебе надо, а то пропадёшь. Птица жива, пока летает.

Попробую потом риса ему и творог. Туська за сеткой, уткнулся, следит:

— Мя-а-у…

— Сюда хочешь? Иди. — Открыла, выструился, сел, голову наверх тянет, глаза вытаращенными форточками. — Нет, сизарик тебе не корм!

Приспособила птицу в клетку-домик:

— Переваривай пшено. Набирайся сил. А то такие вот Туськи заедят тобой зубы. — Унесла еду.

Похозяйствовала-покрутилась. Надо глянуть на живой уголок. Вышла на балкон. Кот на этажерке у самого края, поближе к полкам, где наверху добыча. Сидит боком, прилежно, спокойно, вроде ни при чём. Но подобрался, шею вытянул, уши навострил — слушает, бдит. Наизготове мой хищник, в любой момент! Погладила. Не расслабляется кот, прилип.

— Голуба моя, ты там как — в плену, в клетке? — Узник стоит, смотрит в окошко. — Приляг, стойкий неоловянный пернатик. Копи силёнки и крепни.

Внесла упёртого кота в комнату, сетку закрыла. Прыгнул с трюмо на комодный телевизор — сторожить затворника в окно.

Выходные прошмыгнули.

В понедельник возле работы в магазинчике для живности купила корм для попугайчиков. Мой сизарик не попугай, но тоже маленький, да и сорго, читала, полезно.

…День за днём — уже пятница. После работы кормлю Туську и бегом на балкон:

— Ну как ты тут без меня? Проголодался? — Услышал-увидел, головкой и тельцем мигает вдоль корзины. Вытащила. Всё так же стоит, сам не ест, доверчиво к руке тулится. Гладенький, тёплый. Не растёт, не меняется — как в первый день. Тюкаю пальцем в зёрнышки: — Ешь. — Поклевал чуть. — Ты же Божья птаха. Как ласточки. Почему не летишь в небо?

Принесла кусочек плюшки, покрошила капелиночку, поклевали вместе. В воду добавила чуть мёда, размешала. Клювик ему в розетку, попил. Пискнул. «Не хочешь». Посадила на руки, головку опустил в голубиной покорности судьбе, на свет божий не смотрит. Вечер тенью хмурится. Духота томится. Ласточки не шумят вверху, как обычно. Может, к дождю… Хоть бы.

— Сизарик, а ведь у нас с тобой юбилейная денщина — семь дней поутру будет. — Вынести во двор, что ли, на травку. Там тоже голуби. Может, полетит. Взяла с собой хлеба для них.

Голуби во дворе живо расправились с ужином. Малого опустила в траву рядом с ними, но для птиц он так и остался невидимкой. Пищать стал. Подошла бабушка с внучком, он похлопал, голуби крыльями в ответ. Отлетели. Взяла малыша на руки, мальчик подошёл, погладил его.

— Давно он у вас? — интересуется женщина.

— Неделю.

— Не летает?

— Нет.

— Значит, не выживет. — «Да, может, она и права: птицы живут, пока летают. Тут отбор природы — естественный. Жизнь на стороне сильного».

Вернулась домой. Снова голубка в клетку. Ветер поднялся, яростно зашипел листьями, задул солнце в закат, погасил совсем, зашаманил. Наколдует!

К ночи закрутило-завертело во дворе со всех концов света, запылило доверху, до балкона. Втащила корзину с голубком. Куда её? На шкаф. Отодвинула письменный стол, теперь Туська не запрыгнет.

Гудит ветродуем, свирепеет ночная душная жара бурей. Мечет, грозит молнией в окна, бухает в дом громом… Дождь. Слава богу, прорвало. Ливнем. Зашумело. Приятным и чётким ритмом торжества стихии воды застучало в сердце и окна. Душистой влагой потянуло, прохладой пряной свежести…

Что-то хлопоуха не видать. Испугался грома? А, вот он где: в комнате, на столе, в стойке на старте, готов к прыжку в высоту — на рекорд идёт, отсюда — на шкаф с голубем.

— Туська, нельзя, фу — на тебя!

— Мя-а-ау… У-у-у! — решительно гудит на меня. Сказился. Видать, звериное терпение лопнуло. Моё тоже. Прогнала. Дверь закрыла. Он — собакой у двери и воем: «У-у-у…» Жуть наводит. Спать не даст. Ночка не снотворная. Кильку сунула и обдурила-заманула охотничьего собачьего кота в кухню. Закрыла. В этажерке на балконе освободила нижнюю полку, постелила. Голубка пристроила на мягенькое в уголке, дверцу прикрыла, оставив щель, подперла табуреткой — «ночуй смело».

Открыла кота-собаку, тот спехом на полусогнутых покрался в комнату и прыг на стол!

— Ага, ищи-свищи голубчика! — Спустила со шкафа корзину и в ванную. Помыла.

Подкормить-унять кошачью прыть. И себе едой загасить бурлящую голову мыслей. Теперь залить-полить душем. Спать…

За окном где-то далеко шумел камыш, деревья гнулись… И ночка бурьная была… Сон не сон, беспокойная дрёма с провальным забытьём и пробудной силой природы…

Чуть свет — я к голубку на балкон. Туська собакой выл… бог мой — неужели чуял?.. Голоса ведь зря никогда не подаст… как же я сразу не поняла?.. Открыла дверцу, а он у стеночки — стоит, головку назад запрокинул, глаза закрыты. Бледный — как рассвет.