Я взлечу - [83]

– Слыхали? Она сама за себя! – И без тени улыбки повторяет мне: – Я же сказал, Ди уже все сделал.

Ди-Найс отдает мне папку.

У меня песни обычно выглядят как тетрадный листок, хаотично исписанный рифмованными каракулями. Ди-Найс все распечатал. Куплеты, припев, переходы. Он даже вступительное слово мне написал, как будто я не могу просто встать к микрофону и сама что-то сказать.

Что происходит?

А потом я вчитываюсь, и это просто какое-то говнище.

– Я хреначу разрывными, врагу не будет мало, – бормочу я и сама не верю, что это произносят мои собственные губы. – Меня в гетто кличут Месячными, все от меня текут… алым?

Да они что, издеваются?

– Скажи, огонь? – говорит Суприм.

Угу, адское пламя. Я почему-то вспоминаю мелкоту из «Кленовой рощи». Когда они читали мне строчки из «Я взлечу», мне было как-то не по себе. Я-то знала, что хотела сказать, но правильно ли поняли они?

А вот от мысли, что эти шестилетки будут твердить какое-нибудь «все от меня текут алым», меня начинает тошнить.

– Я не буду это записывать.

Суприм снова изображает смех без грамма веселья, а за ним фыркают остальные.

– А я говорил, Джеймс, у малявки острый язычок, – говорит он.

– Ты же меня знаешь, я люблю дерзких чернокожих девчонок, – отвечает Джеймс.

Что за хрень? Меня почему-то всегда подбешивало слово «дерзкий». Не знаю почему, примерно как слово «красноречивый». А «дерзкие чернокожие девчонки» в десять раз хуже.

– Да что вы себе…

– Мы на пару минут отойдем, – говорит всем Суприм, берет меня за плечо и выводит в коридор. Едва за нами закрывается дверь, я стряхиваю его руку.

– Можете говорить что хотите, – сразу предупреждаю я, – но я не собираюсь читать то, что писала не я, и уж точно мне нахер не надо читать то, что мне противно. Меня и так все обзывают бандюгой и крысой из гетто. А что после этой песни начнется?

Суприм медленно снимает очки. Честно, без понятия, чего ждать. Я раньше его без них не видела. Все время гадала, что он прячет: шрамы или, может, стеклянный глаз?.. Но на меня смотрят обыкновенные глубоко посаженные карие глаза.

– Я же говорил, положись на меня и не отсвечивай! – рычит он.

Я отшатываюсь.

– Но…

Он наступает.

– Ты хочешь все просрать в шаге от успеха?

Я отступаю, но не сдаюсь.

– Я в состоянии сама себе написать песню. Ди мне для этого не нужен. Хайп уже опозорил меня, когда спрашивал про текстовика. И что мне теперь, реально читать чужие тексты? Это охренеть как лицемерно.

Суприм сжимает кулаки.

– Малышка, – медленно произносит он, будто иначе до меня не дойдет, – ты попала в музыкальный бизнес. Ключевое слово – «бизнес». Здесь зарабатывают деньги. У этого мужчины, – он показывает на дверь студии, – бабла столько, что девать некуда. Наша цель, считай, совершить ограбление и унести сколько сможем. Просто запиши одну песню.

Я его услышала и почти поняла, но мотаю головой.

– Эта песня не про меня. Она мне не нравится.

Он хлопает кулаком о ладонь.

– А быть нищей тебе, значит, нравится? Стоять в очередях за бесплатной едой? Ах, ты боишься, что станешь фальшивкой? Ладно, малышка, подгоню тебе корешей-бандитов, будет все по-настоящему. С твоим папкой прокатило.

– Чего?!

– Когда мы с Ло познакомились, он не был никаким бандитом, – говорит Суприм. – Только что в церковном хоре не пел. Пахал за копейки, чтобы прокормить твою маму и брата. Это я научил его читать про уличные темы. Это я надоумил его тусить с ПСами, чтобы не выглядеть фальшивкой. Но он, дурак, влез в это всерьез. А ты, – он обхватывает мое лицо ладонями, – будь поумнее него. Не забывай, что надо играть роль, а не вживаться в нее. И у нас с тобой получится все, что мы не успели с Ло.

Дедушка говорит, что глаза – зеркало души, и теперь я вдруг понимаю, что это правда. Увидев Суприма без очков, я наконец читаю в его глазах, кто я для него: папа, дубль второй.

Я отшатываюсь.

– Ловорезка, я пытаюсь помочь! – говорит он. – Я твой Моисей, и мы идем в землю обетованную! Хватит дуться, пошли делать деньги!

«Мы идем», «пошли». Это мне сейчас придется встать в кабинку. Это на меня будут смотреть и меня обсуждать. А не его.

И все же я, дура, так отчаянно надеюсь на лучшее, что возвращаюсь в студию.

Звукарь включает бит, и мы с Ди-Найсом проходимся по песне, прикидываем верный флоу. Джеймс увлеченно смотрит и слушает с дивана и на каждую мою строчку воодушевленно тычет Суприма локтем. Наконец я захожу в кабинку и надеваю наушники.

Все смотрят на меня с той стороны стекла. На лицах нетерпение. Суприм натягивает радостную улыбку. Все готовы к записи.

Я замечаю в стекле краешек своего отражения.

Когда мне было лет восемь, дедушка с бабушкой повели нас в зоопарк. И одна семья все время останавливалась у тех же вольеров, что и мы. Там тоже было двое детей, и они все время пытались помыкать животными. Говорили им издавать какие-нибудь звуки или подойти ближе к стеклу – лишь бы поржать. Животные их, конечно, не слушали, но, помню, мне стало их жаль. Как, наверно, ужасно, когда на тебя все глазеют и требуют плясать под их дудку.

Теперь я сижу в вольере, и полная студия людей требует, чтобы я их развлекла. Мне нужно сказать чужие слова и стать кем-то другим им на потеху.