Я выбираю свободу - [33]

Что мы скажем про даму данную?

Не фонтан!

Синий бантик на рыжем хвостике —

Высший шик!

Впрочем, я при Давиде Ойстрахе —

Тоже — пшик.

Но — под Ойстраха — непростительно

Пить портвейн.

Так что в мире все относительно,

Прав Эйнштейн!

Все накручено в нашей участи —

Радость, боль.

Ля-диез, это ж тоже, в сущности,

Си-бемоль!

Сколько выдано-перевыдано,

Через край!

Сколько видано-перевидано,

Ад и рай!

Так давайте ж, Любовь Давыдовна,

Начинайте, Любовь Давыдовна,

Ваше соло, Любовь Давыдовна,

Раз — цвай — драй!

Над шалманом тоска и запахи,

Сгинь, душа!

Хорошо хоть, не как на Западе,

В полночь — ша!

В полночь можно хватить по маленькой,

Боже ж мой!

Снять штиблеты, напялить валенки

И — домой!

…Я иду домой. Я очень устал и хочу

Спать. Говорят, когда людям по ночам

Снится, что они летают — это значит,

Что они растут. Мне много лет, но

Едва ли не каждую ночь мне снится, что

Я летаю.

…Мои стрекозиные крылья

Под ветром трепещут едва.

И сосен зеленые клинья

Шумят подо мной, как трава.

А дальше —

Таласса, Таласса!

Вселенной волшебная стать!

Я мальчик из третьего класса,

Но как я умею летать!

Смотрите —

Лечу, словно в сказке,

Лечу сквозь предутренний дым,

Над лодками в пестрой оснастке,

Над городом вечно седым,

Над пылью автобусных станций —

И в край приснопамятный тот,

Где снова ахейские старцы

Ладьи снаряжают в поход.

Чужое и глупое горе

Велит им на Трою грести.

А мне —

За Эгейское море,

А мне еще дальше расти!

Я вырасту смелым и сильным,

И мир, как подарок, приму.

И девочка

С бантиком синим

Прижмется к плечу моему.

И снова в разрушенной Трое

— Елена! —

Труба возвестит.

И снова…

… На углу Садовой какие-то трое остановили меня. Они сбили с меня шапку, засмеялись и спросили: «Ты еще не в Израиле, старый хрен?!». — «Ну что вы, что вы! Я дома. Я — пока — дома. Я еще летаю во сне. Я еще расту!..»

У микрофона Галич…

13 сентября 75

Разговор с матерью

Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Здравствуйте. Обычно я, когда веду свои передачи, думаю о вас — знакомых и незнакомых, о тех, кто слушает меня, кому удается меня слышать, и обращаюсь я ко всем вам, иногда даже не очень представляя себе, как вы выглядите, сколько вам лет, кто вы — мужчина или женщина, чем вы занимаетесь.

Сегодня я обращаюсь к одному-единственному слушателю в Советском Союзе. Я не зцаю, удастся ли этому слушателю поймать мою передачу, но может быть, кому-нибудь удастся ее услышать, и он тогда расскажет этому слушателю о моей передаче. А этот слушатель — простите уж вы меня — это моя мама. Я с нею сегодня говорю. Ей сегодня — не сегодня — скоро, на днях исполнится восемьдесят лет. Это очень большой срок, очень большая жизнь, горестная, трудная, — жизнь, в которой она потеряла мужа, моего отца, которого она так нежно, так горячо любила. Всю свою жизнь она любила его, а потом она потеряла меня, своего старшего сына.

Я помню ее на аэродроме: все плакали, когда прощались, — она не плакала. Кто-то ее спросил:

— Почему же вы не плачете?

Она сказала:

— У меня сегодня слишком большое горе — я не могу плакать — слишком великое горе у меня сегодня.

Мама! Родная моя! Я с тобой говорю, я к тебе обращаюсь, и вот здесь, по радио, через весь мир, через все границы, через все рубежи, я обращаюсь к тебе и хочу тебе сказать, что я люблю тебя, мама. Мы с тобой были особенно близки последние годы моей жизни там, в Советском Союзе, последние, самые трудные годы моей жизни, мы были с тобой так близки. Пожалуй, ты единственный человек, который знал обо мне все, потому что со своей печалью, со своими бедами, со всей своей радостью я приходил только к тебе, дорогая моя.

Мы, — я говорю об этом, потому что я имею право это сказать, — мы порою бываем очень невнимательны к нашим матерям; мы думаем, что мама — это то, что есть всегда, и то, что мы сказать ей о своей любви еще успеем. А вот видишь — я не успел, мне приходится говорить с тобой за сотни километров, — чтобы сказать тебе о том, как я тебя люблю.

И еще я вспоминаю, когда-то очень давно, пятьдесят с лишним лет тому назад, помнишь, мы жили в Севастополе, мы жили в таком смешном доме, деревянном; во дворе у нас росла пыльная акация, рядом стояла мечеть, и муэдзин по вечерам произносил свою молитву. И вот тогда уезжали многие мои родичи, уезжали навсегда из России. И я помню, как мой отец, — это, пожалуй, одно из первых моих воспоминаний, — я помню, как мой отец пришел и сказал:

— Знаешь, давай и мы уедем.

И ты сказала:

— Нет, это наша родина. Мы отсюда не уедем. Мы попробуем здесь жить, как нам ни будет трудно.

И пятьдесят лет спустя я пришел к тебе и сказал:

— Мама, мне очень трудно, я хочу с тобой поговорить.

И ты мне ответила:

— Я знаю, о чем.

— Но ты помнишь твой разговор с отцом пятьдесят лет тому назад?

Ты сказала:

— Конечно, помню. Времена меняются, меняются обстоятельства; мы — должны были остаться, ты — должен уехать.

Мама моя дорогая, милая моя, хорошая моя. Ты сильный человек, я знаю. Иногда мне удается дозвониться тебе по телефону. К сожалению, это случается не часто, и поэтому я пользуюсь этой благословенной возможностью сказать тебе сейчас по радио эти слова моей любви, поздравить тебя с твоим восьмидесятилетием, поздравить тебя с твоим великим мужеством, добротою, суровой добротою — ты умела быть строгой и умела быть доброй.