Я все еще влюблен - [136]

– Господа! – вдруг подал голос Гумперт. – Я счастлив, что в такой знаменательный день оказался с вами, но, к сожалению, мне пора идти: я завтра утром еду в Ливерпуль, и еще надо кое-что сделать перед отъездом.

– Ты уезжаешь в Ливерпуль? – удивился Энгельс.

– Дней на десять.

– В таком случае, пожалуйста, осмотри и выслушай сейчас Мавра, а то он возьмет да уедет раньше, чем ты вернешься.

– Фред, я чувствую себя прекрасно, никакой осмотр мне не нужен, – попытался противиться Маркс.

– В этом вопросе я разбираюсь лучше знаменитого автора «Капитала», – непререкаемым тоном сказал Энгельс и выпроводил Маркса с Гумпертом в свой кабинет.

Вскоре Лиззи удалилась по каким-то своим делам на кухню, и Энгельс с Лафаргом остались в столовой одни. С первого взгляда еще на вокзале они понравились друг другу. А перед тем как садиться за стол, Лафарг улучил момент и шепотом сказал Мавру: «Я влюбился в вашего Энгельса». Шепотом же Маркс ответил: «Хотел бы я видеть хоть одного порядочного человека, который не влюбился бы в него». Но теперь, внезапно оставшись одни, Энгельс и Лафарг на мгновение почувствовали стесненность, не зная, как подойти друг к другу.

– Как я завидую вам! – вдруг выпалил Лафарг.

– Кому? Мне? Мавру? – улыбнулся Энгельс.

– Вам обоим!

– Мне, если уж так хочется, можете завидовать, моей бороде, например, или тому, что у меня есть лошадь, но Мавру – не надо.

– Почему же? – искренне удивился Лафарг.

– Потому что нехорошо завидовать гению. Я не понимаю, как тут можно завидовать. Это настолько своеобразное явление, что мы, не обладающие его даром, заранее знаем, что для нас его вершины недостижимы, и, чтобы завидовать этому…

– Вы не поняли меня! – смутился Лафарг. – Я завидую вашей дружбе. Лаура рассказывала, что стоит Мавру занемочь, как вы уже пишете ему: «У меня нет покоя ни днем ни ночью». А как только вы замешкаетесь с ответом на его письмо, он тотчас в тревоге строчит: «Дорогой Энгельс! Плачешь ты или смеешься, спишь или бодрствуешь?»

– Да, это действительно так, – глухо проговорил Энгельс, – плачем мы или смеемся, спим или работаем, сидим дома или бродим в далеких краях – мы всегда вместе. Вот уже столько лет…

– Извините, может быть, вам покажется бестактным…

– Бестактность – это не то, что может меня испугать.

– Мавр всю дорогу, да и раньше уверял меня, что всегда и во всем идет по вашим стопам.

Энгельс рассмеялся:

– Это его любимый конек. Он не только вас, но даже и меня пытается в этом уверить.

Энгельс налил вина Лафаргу, себе и сказал тихо:

– Пока никого нет, давайте ради знакомства выпьем за что-нибудь сепаратное и тайное. Страшно люблю всякие тайны.

– Я бы мог предложить один тост, – замялся Лафарг.

– Представьте, я о нем догадываюсь, – улыбнулся Энгельс. – Вы, конечно, хотели бы выпить за мое согласие на ваш брак с Лаурой.

– Угадали, – мрачновато подтвердил Лафарг.

– Предлагаю несколько иную формулировку. За то, чтобы я счел возможным и нужным дать согласие. Идет?

Лафарг тяжело вздохнул:

– Идет.

Они выпили. Поставив бокал, Энгельс с сочувствием посмотрел на влюбленного.

– Я, разумеется, тоже завидую вам. Как вы понимаете, у человека моих лет много причин завидовать тому, кто на двадцать два года моложе. Но моя зависть, как и ваша, совершенно бескорыстна. Я завидую вашей муке, ибо самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук – мука любви.

Лафарг вспомнил намек Мавра на когда-то пережитую Энгельсом любовную драму, но спросить о ней не решился.

– Знаете, что лучше всего помогает при любовной муке? – Энгельс, видимо, сам был расположен поговорить на эту тему. – Мне известно лишь одно верное средство. Это путешествие. В сорок первом году, будучи, следовательно, года на четыре моложе вас, я бежал из родного края с разорванным и опустошенным сердцем. Я пустился в странствие по Швейцарии и Северной Италии, я бродил по Альпам и изливал свои чувства перед лицом прекрасной природы, которая одна только и достойна быть их свидетельницей.

– И помогло? – спросил Лафарг.

– Ну, в общем, как видите, остался жив. У Гейне есть такое четверостишие, написанное, кстати, в ту пору:

С жизнью я уже прощался,

Ждал меня могильный мрак;

И я все же жив остался,

Но не спрашивайте: как?

– Судя по стихам, Гейне был человеком весьма любвеобильным, – заметил Лафарг.

– О да! – засмеялся Энгельс. Ему, видно, многое тут было известно. – Но, видите ли, наш друг Гейне полагал, что наряду с путешествием вернейшее средство от старой сердечной боли – новая любовь. Он так и писал:

Когда тебя женщина бросит, – забудь,

Что верил ее постоянству,

В другую влюбись или трогайся в путь,

Котомку на плечи и – странствуй…

– Из того, что Мавр говорил мне о любви, – Лафарг вспомнил вагонную беседу, – я могу заключить, что он это стихотворение воспринимает, видимо, как вы.

– Конечно, мы, очевидно, оказываем друг на друга влияние даже в таких вопросах. Что же касается нашего учения, – Энгельсу захотелось вернуться к оставленной теме и внести тут окончательную ясность, – то я не стану перед вами отрицать, что принимаю известное самостоятельное участие в его разработке. Но…

Вошла Лиззи.