Я все еще влюблен - [102]

– А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе на основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, – Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, – и их немецким собратьям тоже, что мы всё еще тут и всё те же самые.

Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:

– Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?

Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:

– Odi profanum vulgus et arceo.

Энгельс знал: это Гораций. «Противна чернь мне, чуждая тайн моих…» Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: «dies irae» – «судный день». И он сказал:

– Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты…

Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.

– Каков орангутанг! – толкнул он локтем друга. – Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?

– Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, – сказал Энгельс.

Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо – навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: «Господа! Куда вы? Надо же как все…» Кто-то засмеялся: «Да никак, пьяные!..» А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:

– Odi profanum vulgus et arceo.

Впереди показался остров Джерси.

•

Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет… Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.

– Что вам угодно, господа? – спросила она по-французски.

На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили по-французски. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.

– Я купец из Манчестера, – сказал Энгельс. – Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома…

– Вы хотите у меня пожить? – сразу оживилась женщина. – Проходите, господа, проходите. Вас двое?

– Я приехал приблизительно на месяц, – ответил Энгельс. – А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.

– Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.

Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.

– Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, – тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. – Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?

– Да, и немного поработать за письменным столом.

– О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси – это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут ноля, луга! А малины в лесу – пропасть… О пляже Кавель вы, конечно, слышали?

– Да нет, признаться, – улыбнулся Энгельс.

– Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? – Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. – Вы, очевидно, думаете, что Джерси – это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?

– Слышали, – опять улыбнулся Энгельс.

– Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте…

Она провела гостей во вторую комнату.

– Здесь будет ваш кабинет, – торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. – Посмотрите-ка, судари мои, сюда, – она указала рукой на стену.

На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таких много.

– Что вы скажете? – не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. – Нашему замку восемьсот лет!

– А кто это? – спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.

Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:

– Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.

Все трое молча подошли к портрету поближе.

– Отчего же она, такая молодая, умерла? – тихо спросил Маркс.

– От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день…

Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.