Я — вор в законе - [10]

К Светке он не являлся нарочно. Хотел забыть. Но чем больше он совершал над собой усилий, тем навязчивее становился ее образ. Она вспоминалась ему именно такой, какой он видел ее в вагоне: коротенькое платьице, пушистые и светлые словно лен, волосы. Он помнил все: и как она села рядом, и как он сорвал с нее одежду и взял, как вокзальную шлюху. И еще помнил Варяг: при прощании – ни слезинки. Светка смотрела строго и прямо; видно, в ту ночь она многое для себя решила. И долго ей вслед смотрела солдатня, явно завидуя коронованному вору.

Варяг с трудом открыл глаза, но не увидел ничего, кроме множества пустых бутылок. Опять незнакомая хата. Из мебели – пара стульев и скрипучий стол, да еще на кухне радио орет.

– Очухался? – раздался голос откуда-то сверху.

Варяг повернул голову, и в затылке тупо заныло.

– Кто ты? – уставился он на незнакомца. – И где все остальные?

– Всю шушеру, что около тебя вертелась, я разогнал. Ты – вор в законе, не забывай этого! И если тебе присличило вмазать, так нужно пить с теми, кто тебе по чину. Это то же самое, как при игре в карты: садишься играть только с равными! Или ты к мужикам хочешь перейти? А может, в обиженники?

Варяг похолодел. Даже голову отпустило. Обиженником называли человека, потерявшего авторитет среди воров. Многие тогда захотят на нем отыграться. Упавшего любому всласть ударить.

– А ты кто такой? – посуровел Варяг. – Откуда взялся, чтобы меня учить? Я сам ученый! Что ты из себя фраера захарчеванного гнешь! Пошел отсюда, и чтобы я тебя не видел больше!

Незнакомец выслушал молча, словно раздумывал, а потом выставил вперед кулак, и Варяг увидел на среднем пальце державную корону. Она могла принадлежать только человеку из сходки. И даже более того – ее самому доверенному лицу. Вот уж кому никогда не играть в оби-женку.

– Кто ты? – спросил Варяг, и тупая боль снова за пульсировала в черепе.

Незнакомец опустился рядом. Ему на вид было не более сорока: поджарый, с сухим, слегка обветренным лицом, он казался еще моложе, и, только всмотревшись, можно было увидеть, как глубоки были морщины. Он пнул попавшую под носок банку из-под пива, внимательно проследил за тем, как она проделала свой нехитрый путь в угол и, звякнув обиженно о трубу, еще долго сетовала, вращаясь на боку.

– Об Ангеле слышал? – Ни ухмылки, лицо по-прежнему серьезно.

– Ты Ангел? – опешил Варяг.

Вор вору рознь. Если Варяг был коронованным вором, каких можно было насчитать по всему Союзу не более пяти сотен, то Ангел был единственным в своем роде. Законники в последние годы стали неоднородны: это были и нэпмановские воры и авторитеты. А Ангел был вором, которому доверяли все. Он был тем цементирующим составом, который накрепко связывал между собой камешки, разные как по своей форме, так и по составу. В некоторой степени Ангел был идеологом воровского мира, неукоснительным авторитетом для всех. Самые крупные операции шли с его благословения, региональные разборки решал тоже он. И во многом именно он руководил дележкой пирога, которую затеяли между собой коронованные законники. Одного слова Ангела было достаточно, чтобы укоротить зарвавшегося вора и отправить его в обиженники, а оттуда только одна дорога – петля.

Варяг почувствовал неловкость, словно молоденький солдат в присутствии боевого генерала.

– Одному из наших сороковник стукнул. Вот посиделки устроили, выпили малость. – Он явно оправдывался.

Последний раз он лепетал так лет шестнадцать назад, когда отец застукал его в окружении приятелей со стаканом в руке. И Варягу сейчас оставалось лишь ломать голову: отчего эта звезда сошла с небес и устроилась рядом с ним на стареньком топчанчике? А может, кто-то решил развенчать его, прослышав про многочисленные чудачества, которые он вытворял на свободе?

Варяг мгновенно перебрал все свои грехи, но, по его мнению, они были незначительны. А если случалось пить без меры, так это от радости. Если за выпивку в ад посылать, тогда в раю никого не, сыщешь. И если Ангел пришел к нему для того, чтобы развенчать и превратить воровскую корону в шутовскую, то Варяг будет бороться до конца. Он потребует созвать сход!

От этой мысли сделалось легче, и в знак того, что он принадлежит только себе и сам волен распоряжаться собственной судьбой, Варяг, не оглядываясь на Ангела, поднял с пола бутылку с остатками вина и осушил ее до капли. Вот так!

Ангел терпеливо дожидался, пока Варяг утолит жажду, и с его губ не сходила едва заметная ухмылка, смысл которой знал только он сам.

– Ты в тюрьме сидел? – вдруг спросил Ангел.

– Только в изоляторах, – честно признался Варяг.

Не каждый сидел в тюрьме. Это было одно из самых страшных наказаний, которым администрация пугала наиболее строптивых. Даже самый закоренелый рецидивист делался послушным мальчишкой, когда ему угрожали замкнутые стены. А побывавшие в тюрьме имели полное право снисходительно посматривать на любого зека, справедливо полагая, что прошли на этой земле через чистилище.

– А мне приходилось… Четыре года сидел, – сообщил Ангел и спросил: – Сколько тебе лет?

– Тридцать.

– Мне тридцать девять. Когда мне было двадцать восемь, я попал в одиночку. Тогда мне казалось, что я буду сидеть там вечность. Единственным развлечением было гонять паука из одного угла в другой. Я даже придумал ему имя – Игорек. И очень боялся, что он сдохнет раньше, чем меня выпустят. Потом я ушел, а паук так и остался дальше мотать срок. Живучий оказался. Там, в камере, я нашел себе еще одно занятие – выискивать надписи, которые делали другие зеки, – и находил их на самых немыслимых местах: на решетке, в углах, а кто-то даже умудрился сделать надпись на потолке. Я так и не понял, как это сделали. Потолок высокий, до него не допрыгнуть, даже при всем желании. И мне тогда представлялось, что моя камера заселена всеми этими людьми, я даже пытался с ними разговаривать. А потом вдруг обнаружил, что пугаюсь собственного голоса. Меня вы водили на прогулку только одного. Всего лишь на час! Единственное, что я видел, так это рожу своего надзирателя.