Я внук твой … - [2]

Каждый раз, когда она оглядывалась, я делал вид, что не смотрю на нее. Мне очень не хотелось, чтобы потом красивая иностранка могла кому-нибудь сказать: этот русский пялился на меня. Я повторял себе, что сильный человек может спокойно смотреть кому угодно в глаза, даже красивым женщинам, но опять отводил взгляд.

Журналисты наконец потянулись к выходу, несколько раз еще сверкнули вспышки, когда высокопоставленные гости миновали двери. Муки пропала. Я попрощался с Тинеке, заверил ее, что справлюсь сам с тем, чтобы провести остаток этого дня. Помощь мне не требуется, я еще посижу на концерте, который дает приехавший Мариинский театр, а потом найду дорогу в отель.

Пока не начался концерт, я спустился в галерею Равенштайн напротив

Пале-де-Бозар, нашел открытое кафе, уселся за барную стойку, положил перед собой часы. Это был понедельник, вечер, галерея была почти пустая, в кафе я сидел один. Я выпил красного вина. Не хотелось, чтобы Тинеке или кто-нибудь еще из организаторов смотрели, как я пью. Надо производить хорошее впечатление. Я попросил еще бокал.

– У нас в Бельгии, если хочешь вина, то нужно сразу говорить – один, два или три бокала, – сказала мне официантка.

– Буду знать, спасибо. Давайте еще два.

Нужно было еще высидеть этот концерт, потом найти дорогу в гостиницу и провести вечер у телевизора. Я знаю, что первые пару дней за границей всегда тяжело. Потом буду стараться работать, писать, обживусь, попривыкну, потом заскучаю по семье, буду считать дни. А сегодня и завтра будет немного тяжело.

Что-то подобное у меня начиналось в детстве, каждый раз, когда родители оставляли меня дома и я понимал, что я один и что никто меня не видит. Странное ощущение свободы, даже скорее вседозволенности, от которого делалось сладко и страшно. Но в детстве было гораздо проще, я всего лишь открывал заветную дверцу кухонного шкафа и доставал запретный кулек с карамельками. Еще иногда я находил хранимую для какого-нибудь праздника коробку шоколадных конфет, доставал одну или две конфеты, а потом аккуратно завязывал ленточки на коробке обратно. Лет в пятнадцать вместо карамелек я пробовал отцовское вино или коньяк из буфета. Конечно, все мои преступления потом всплывали, и мне доставалось. Но до сих пор у меня осталось это чувство, когда весело и немного страшно, так что даже сводит живот.

А сейчас я не делаю ничего запретного. Просто тихо сижу в кафе и пью красное вино. Через пару дней это странное состояние, когда подмывает нахулиганить, пройдет. Если, конечно, эта девушка с невидимой кошкой у ног не будет попадаться на глаза. Но она и не будет попадаться, ведь завтра меня отвезут в писательскую резиденцию в двадцати километрах от Брюсселя, где я должен буду сидеть и творить, где мне будет обеспечена замечательная изоляция от суетного мира, где мне будет предоставлена кормежка, компьютер, велосипед для прогулок по окрестностям и почти месяц одиночества.

Но все же у меня уже есть опыт, я уже знаю, что в первые заграничные дни лучше всего проехать на метро без билетика или совершить еще какое-нибудь крохотное преступление, тогда немного отпустит это странное чувство.

Перед концертом, у входа, я встретил Пита с Петрой – ребят из

Каса Лингвы, из той организации, которая пригласила меня на фестиваль как русского писателя, книжка которого вышла в Европе. Мы сели вместе во втором ряду, и два часа подряд я смотрел, как

Гергиев управляет оркестром.

– На месте первой скрипки я бы его застрелил, – сказал Пит. – Это ж надо такие звуки издавать!

Петра начала было говорить о том, что у настоящих маэстро работает весь организм, включая носоглотку, что это называется пропускать через себя музыку, но Пит не слушал.

– Я все понимаю, я помню про знаменитого Глена Гульда, который мычал во время игры на фортепиано, но на месте первой скрипки я бы застрелил этого Гергиева. Я не могу представить, как человек может играть музыку и одновременно слушать хрюканье.

– Пит, я думаю, может, это он себе харизму увеличивает? – сказал я . – Через год ты забудешь, как его зовут, как он выглядит, но будешь помнить, что существует один русский дирижер, который издает непотребные звуки. Отличительный признак такой, лейбл, а?

– Не знаю. Играли они, конечно, превосходно. Ладно, пойдем пить бельгийское пиво. Ты не пробовал еще? Мы с Петрой все равно тебя не отпустим в первый вечер, пока не угостим хорошенько.

К двум ночи Петра заскучала и пошла домой спать, а мы с Питом сидели в третьем по счету кафе, и он довольно громко признавался мне в любви к Ленину. Пел старую песню о том, что Сталин свернул с правильного пути и увел Россию к пропасти. Черное пальто, кепка, поднятый воротник, маленькие очки – Пита легко было представить леваком из каких-нибудь пятидесятых. Черно-белые фильмы, послевоенная Европа, залитый пивом и засыпанный сигаретным пеплом стол, воодушевление и надежды. Мне было спокойно и хорошо. Я вспоминал детство, когда посреди ночи, заспанный, я мог прийти на кухню и увидеть маму с немного испуганным выражением лица, стоящую у плиты, прижимающую руку к груди, увидеть отца, увидеть его сильную спину в белой майке, его синие треники, как он поднимает брови, раздув ноздри, наклоняется над дядей Стасиком, или над дядей