Я, верховный - [34]

и суки-Герострата. Что касается великого распутника, Ваше Превосходительство, то его распутство было скорее выражением глубокого стремления к духовному освобождению, проявлявшегося во всем и повсюду. В секции, где его атеизм противопоставлял его Робеспьеру. На заседаниях Парижской Коммуны. В Конвенте. Даже в приюте для душевнобольных, куда его в конце концов поместили. Вот, вот! Этот блудливый прохвост и должен был кончить в сумасшедшем доме! Однако примите в расчет, Ваше Высокопревосходительство, что его самое революционное произведение относится как раз к этому времени. Его воззвание, начинающееся словами: «Сыны Франции, сделайте еще одно усилие, если вы хотите быть республиканцами!», не уступает «Общественному договору» не менее распутного Руссо и «Утопии» святого Томаса Мора, а быть может, и превосходит их. Каталонец-француз нарушал спокойствие моих сиест. Когда я припирал его к стенке, он с изворотливостью каторжника брал реванш, разрывая могильную землю. Маркиз умер в 1814-м, в том самом году, когда Вашество приняли абсолютную власть, и в его бумагах нашли его собственноручное завещание, где было сказано: когда меня похоронят, пусть на моей могиле посеют желуди, чтобы в будущем ее поглотил лес. Таким образом она исчезнет с поверхности земли, подобно тому как, я надеюсь, память обо мне изгладится в умах людей, исключая тех немногих, которые любили меня до последней минуты и нежное воспоминание о которых я унесу с собой в гроб. Его посмертное желание не было исполнено. Не был услышан и его вопль: я обращаюсь только к тем, кто способен меня понять! Почти всю жизнь он провел в тюрьме. Погребенному в подземном каземате, ему не разрешалось ни под каким видом пользоваться карандашами, чернилами, пером, углем и бумагой. Заживо похороненному, ему под угрозой смертной казни было запрещено писать. Когда его труп был предан земле, на его могиле вопреки его просьбе не посеяли желудей. И изгладить память о нем не смогли. Впоследствии его могилу вскрыли — тем большее надругательство, что оно было совершено во имя науки. Достали череп. Не нашли в нем ничего особенного, как, по вашим словам, сеньор, не найдут ничего особенного и в вашем. Череп «недоброй памяти дегенерата» имел гармоничные пропорции; он был «маленький, как череп женщины». Бугорки материнской нежности, любви к детям, были так же заметны, как на черепе Элоизы, прослывшей образцом любви и нежности. Эта последняя загадка, прибавившаяся к предшествующим, окончательно поставила в тупик современников. Она разожгла их любопытство и укрепила отвращение к этому человеку. А быть может, и способствовала его прославлению.

Этот реквием не усыплял меня. Каталоно-французик знал на память от начала до конца не менее двадцати произведений этого обезумевшего порнографа, поскольку в течение многих лет служил ему запоминающим и воспроизводящим устройством, чем-то вроде слуховых горшков, которые я делаю из каолиновой глины Тобати и смолы словесного дерева. При звуках голоса игла из сардоникса или берилла наносит царапины на тонкую перепончатую пленку, а когда по тем же царапинам движется назад, высвобождает в обратном порядке звуки, слова, легчайшие вздохи, застрявшие в ячейках этих слушающих и говорящих сосудов, поскольку звук умолкает, но не исчезает. Он здесь. Ты его ищешь и находишь: он слетает с ленты, намазанной воском и смолами. У меня больше сотни таких горшков, полных тайн. Забытых разговоров. Тихих вздохов. Звуков военных труб. Стонов наслаждения. Голосов истязуемых и свиста плетей. Признаний. Молитв. Проклятий. Залпов.

Каталонец-француз был сродни этим говорящим горшкам. Его каждый день зимой и летом — ведь у нас, в Парагвае, нет других времен года — во время сиесты приводили ко мне в спальню. Вот он. Снимите с него кандалы. При скрипе цепей он весь сжимался, уходил в себя. Говорить начинал не сразу, как будто и язык его был в оковах. Ну же, говори, пой, рассказывай! Посмотрим, не засну ли я, не усыпишь ли ты меня. Сначала он, прикрывая свои зеленовато-аспидные глаза, издавал какое-то бурчанье, тихий гнусавый звук. Потом обычно начинал рассказывать какую-нибудь бредовую фантазию похотливого маркиза. Мечту сатира. Козлоногий подминает под себя вселенную. Но шум этой космической вакханалии не громче жужжания насекомого. Безмерное сладострастие голосом мухи стонет, проклинает, умоляет, взывает к бесплодным божествам. Вожделение в ярости от изнеможения. То, что, казалось, заполнит небо, вмещается в горсть. Из грозного вулкана не изливается ни капли кипящей лавы. Паруса мечты обвисают, и нет ветра, который надул бы их. Хватит!

Узник меняет тему, голос, интонации. У него обширный репертуар. Это живая энциклопедия грязного разврата и чудовищного похабства. Он знает наизусть написанные маркизом, неистощимым по этой части, лживые и непристойные истории, исполненные порочности и цинизма. А кроме того, превосходящие Священное писание по своей выразительности, хотя и слабые, немощные по содержанию, отчего их и читают с такой жадностью, хотя и изображают пресыщенность. Чего ищет этот распираемый похотью содомит, этот бредящий о сатурналиях педераст? Бога женского пола, на которого он мог бы обратить свое бесплодное неистовство, чтобы утолить неутолимое сладострастие? Здесь, в Парагвае, была в свое время одна мулатка по имени Эротида Бланко, дочь Бланко Энкалады-и-Бальмаседы де Рун Диас де Гусман. Она была способна ублаготворить целое войско. Может быть, даже армию Наполеона. Пожалуй, ублаготворила бы она и одержимого маркиза, томившегося в Бастилии. Но нет, нет! Эротиде Бланко был нужен девственный лес, горный хребет, чтобы совокупляться сразу с тысячью, со ста тысячами волосатых фавнов. Довольно, покончим с этими непристойностями!