Я вас жду - [18]

16 июля, пятница.

Сквозь сеть косых спиралей ливня вижу, как Трофим Иларионович улыбается. Улыбка приветливая, но грустная. На кого он смотрит? На сына или на меня? Не выходя из-под бетонного козырька, он подаёт нам какие-то знаки. Руслан вопросительно глянул на меня.

— Я тоже не пойму.

Между тем большая стрелка на огромном циферблате дрогнула. Как летит время! Ещё один — скачок стрелки и — тронулись.

Поезд как бы нехотя покидает платформу. Из-под навеса стремительным рывком подбегает к нашему вагону Трофим Иларионович. Он идёт рядом с нами, всё ускоряя и ускоряя шаг. Вздыхает, растерян… Хочется крикнуть: «Не отчаивайтесь, профессор, мы же расстаёмся не навсегда!»

А в глазах Руслана выступают слёзы. Ничего, и они нужны. Отворачиваюсь, чтобы мальчик не стыдился их.

Что Руслан! А я? По-моему, и самый сильный человек испытывает горечь расставания. Это необъяснимое чувство. Побыл человек в командировке в незнакомом городе денёк-два, устал от суеты, натерпелся из-за отсутствия привычных для него удобств, наконец, возвращается к своим, к любимому делу, а гляди, его охватывает тоска, горечь. Что тогда говорить, когда расстаёшься с человеком, ставшим тебе близким, родным, когда он удаляется от тебя вместе с освещёнными привокзальными постройками!

«Боюсь, что с Русланом вам будет трудно, натерпитесь», — сказала Лидия Гавриловна, следя за тем, как мы с Трофимом Иларионовичем собираем её внука в дорогу. Она так же, как тётя Аня, всплеснула маленькими руками и добавила: «Эх-эх-хе! Если б я была здорова…»

Трофим Иларионович посмотрел на мать нежно, я бы сказала, даже с каким-то особо трогательным сочувствием и весело заметил:

— Поздравляю, мама! Теперь нашего полку прибыло, есть ещё кого жалеть.

Лидия Гавриловна взглянула на меня. Я выдержала её взгляд. Тогда она ответила сыну:

— Сам знаешь, каков фрукт Руслан.

— Да, но ты, кажется, слышала, что он мне вчера заявил: «Папа, я ведь не ребёнок».

— Трофимушка, он ещё ребёнок и…

«Сирота», — хотела она очевидно добавить, но воздержалась.

Я дала слово Трофиму Иларионовичу, его матери тотчас по приезде в Сулумиевку написать, и вот уже мысленно составляю письмо.

Проводница разворачивает на наших полках постели. Чтобы ей не мешать, мы с Русланом выходим в коридор, а здесь — мир тесен! — наша учительница Софья Михайловна.

— Галка!

Корниец съездила на денёк в город, чтобы побродить по универмагам. Промтовары — глаза разбегаются! Покупай, к чему сердце лежит, а в нашем селе полки завалены зонтами и электронными будильниками.

— Руслан, знакомься. Это Софья Михайловна, учительница французского языка. — Тут же представляю и его: — Руслан Багмут, меньший братишка.

— Двоюродный? Родного же у тебя нет.

— Ну да, двоюродный.

Спасибо, выручила: я не учла, что у нас с мальчишкой разные фамилии.

— Похожи, не правда ли?

— Как чёрт на кочергу, — смеётся Корниец.

Грубовато, конечно, однако Руслан не обижается.

Перебросившись с коллегой ещё несколькими словами, возвращаюсь с мальчиком в купе. Он засыпает, не успев положить голову на подушку. Вслушиваюсь в его дыхание.

Равномерно поднимается и опускается жёсткая от крахмала простынь. «Раз уснул таким безмятежным сном, — рассуждаю, — стало быть, всё в порядке. Ничто его не тревожит. А слёзы? Впервые расстаётся со своими, впервые уезжает сам».

А если эксперимент соединения огня и воды не удастся? Если Руслан выкинет такой трюк, что без милиции дело не обойдётся! Дать задний ход, поднять руки и сдаться? Оксана будет злорадствовать, а проректор Шамо смеяться: «Руслан и на луне всё перевернёт вверх тормашками».

Отогнав от себя прочь неприятные мысли, достаю с полки дорожную клетчатую сумку. В ней — «Голубая кладовка», с которой на протяжении многих лет делюсь самыми затаёнными думами.

На титульной странице тетради — эпиграф: «Если не можешь сдвинуть с места гору, подыми пока один камень». Эти слова принадлежат моему отцу, учителю истории Платону Сергеевичу Трояну, который даже в лихую годину войны вёл дневник.

Позиция

Каждый раз, когда я читаю лаконичные записи отца, меня охватывает волнение, слышится его ровный, мягкий голос, чувствую прикосновение к плечу успокаивающей руки. Я не вижу его глаз, но знаю: они слегка прищурены, в них — весёлые огоньки.

Однажды, — помнится, я тогда уже была в восьмом классе, — отец пришёл домой очень удручённым. Подаю обед и, приняв выжидательную позу, сажусь напротив. Отца это, разумеется, рассмешило — уголки рта вздрогнули.

— Отзыва о своём поваренном искусстве ждёшь? — спрашивает он, оживляясь. — Что же, хозяюшка моя, похвалить тебя следует. Суп — на редкость хорош, ну а о котлетах и говорить не приходится. Я серьёзно, Галчонок.

Продолжаю глядеть на него в упор, не мигая.

— Успокойся, ничего такого… — заверяет он, а в голосе его слышится горечь, обида.

Настаивать, чтобы отец рассказал о случившемся, не осмеливаюсь. Тем более, что пришёл он домой горазда позже, чем обычно. Обвиняю в этом не отца, а заведующую Домом культуры Марию Алексеевну Макарчук. Опять, возмущаюсь, она начала ему глазки строить! Вот что значит чутьё, инстинкт!

Ревную ли отца к Марии Алексеевне? В какой-то степени. Но главное совершенно в ином: не слепа, вижу эту женщину насквозь. В каждом её слове, жесте, улыбке — искусственность, вычурность, напыщенность.