Я в замке король - [6]

К стене был прикреплен кнопками большой лист белой бумаги, исчирканный странными линиями, утыканный цветными точками, сбегавшимися в кучки. В углу значилось:

Зеленые – пехота Наполеона.

Синие – конница Наполеона.

Красные —

Джозеф Хупер посмотрел на карту. Он пришел явно некстати. Сын стоял, перекладывал точилку из руки в руку, выжидал.

– Да разве поля сражений такие, это же... – Он взмахнул рукой. Надо было говорить, чтобы не чувствовать себя незваным гостем в комнате собственного сына. Он думал: «Необходимо добиться близости, надо побеседовать с ним по душам, нас двое на свете». Аккуратненькая карта немыслимо его раздражала, и тут следовало сказать: «Пустяки и чушь этот твой чистенький, четкий план», следовало раскрыть ему глаза на правду, живописать людей, коней и кровь, смрад, грохот орудий, стоны раненых. Но слова застревали у него в горле. Эдмунд Хупер стоял надувшись и ждал, когда он уйдет.

– Где Чарльз Киншоу?

– Не знаю, он мне не докладывался.

– Но ты должен знать, Эдмунд, ты должен быть с ним вместе. Я не совсем доволен твоим поведением. Почему ты не с ним?

– Потому что я не знаю, где он.

– Не груби, пожалуйста.

Хупер вздохнул.

Джозеф Хупер думал: «Будь он постарше, я бы нашел на него управу, будь он постарше и немного другой – все можно было бы свалить на переходный возраст. Так я читал, по крайней мере. Но он еще ребенок, ему нет одиннадцати».

– Лучше пошел бы поискать его. И покажи ему комнаты, поселок и прочее. Постарайся, чтоб он чувствовал себя как дома. Для меня это важно. Да, он тут действительно дома.

– Так они, значит, остаются?

– На лето, конечно, остаются. И я думаю... – Но тут голос ему изменил. Не мог же он, в самом деле, объяснить сыну, насколько ему важно, чтобы все здесь понравилось миссис Хелине Киншоу.

Эдмунд Хупер подумал: «Какой папа старый. Лицо совсем худое».

– Я хочу, чтоб ты подружился с Чарльзом и с миссис Киншоу, конечно. Мне придется иногда допоздна задерживаться в Лондоне, иногда даже ночевать. А ты...

– Что?

– Ну, теперь тут миссис Киншоу и Чарльз, и все в порядке. Ты будешь не один.

Хупер отвернулся.

– Эдмунд, ты очень невежливо ведешь себя с нашим гостем.

– Ты же сам сказал, он тут дома. Выходит, какой же он гость?

«Наверно, надо бы его ударить, – думал Джозеф Хупер, – чтоб не смел разговаривать со мной в таком тоне, наверное, не следует ему все позволять, спускать дерзости. Не нравится мне его высокомерная мина. Необходимо себя с ним поставить». Но он знал, что ничего не выйдет. Он упустил момент, теперь поздно. «Да, – он думал, – избегал ошибок отца, а нагородил собственных».

Жена – та знала к нему подход и вот умерла и не оставила указаний. Все она виновата.

Он вышел из комнаты.

Хупер дотошно пририсовал еще два кружочка к их треугольному скопищу в правом углу карты. Он их закрашивал медленно, медленно, высунув кончик языка и бурно дыша на бумагу. Так рисуют только совсем маленькие дети. Потом он встал и пошел вниз.

– Пошли со мной.

– Куда?

– Увидишь.

Он нашел Киншоу в теплице. Тот тыкал палочкой в горшки с геранью. Было ужасно жарко.

– Пошли.

– А если я не хочу?

– Все равно пошли, папа велел. И не дубась по гераням, накроют – влетит.

– А я и не дубасил.

– Ничего подобного, я видел, и смотри – вон лепестки на полу валяются.

– Это они опадают. Сами.

Солнце сквозь стекло било в лицо Киншоу. Шея у него уже загорела, стала красная. Но в теплице ему понравилось. Пахло старыми, сухими листьями и краской, пузырившейся на сломанной зеленой скамейке под ярким лучом. И везде полно паутины. Сюда, наверное, никто не ходил.

Хупер ждал у открытой двери. Он знал, что Киншоу вряд ли посмеет его не послушаться.

– А, вдвоем отправились поместье осматривать. – И миссис Хелина Киншоу появилась в дверях. На лице у нее были написаны все те же оживленье и надежда, что и при въезде в «Уорингс». Все чудно, только бы не упустить своего счастья. То есть нам всем, конечно, будет очень-очень хорошо.

И пришлось им идти, и они поплелись из теплицы по тропе молча, друг за дружкой, под взглядом миссис Киншоу.

– Не думай, мне не больно надо тебя куда-то водить. Ну, я побежал, а ты догоняй.

– Зачем же домой? Я там уже все видел.

– Папа мне велел тебе все показать, ну, а я всегда слушаюсь папу, ясно? – Хупер состроил рожу и побежал в парадную дверь, через холл, по дубовой лестнице и потом, хлопая дверьми, по всем комнатам. Он барабанил на бегу: – Папина комната, эта для гостей, эта для сундуков, гостиная твоей матери... пошли на черный ход... это ванная, чулан, опять ванная... – топ-топ-топ, хлоп-хлоп-хлоп.

Потом Киншоу от него отстал. И сел на нижнюю ступеньку черного хода. Тут было очень холодно и темно.

Он думал: «Хорошо бы удрать от Хупера, найти бы ручей или лес. Только б удрать». Но он боялся один выходить за ворота.

Наверху чем-то грохотал Хупер. Потом вдруг появился на каменной лестнице у Киншоу над годовой.

– Тебе же сказано, догоняй.

– Ну и что? Я не обязан тебя слушаться.

– Я тебе дом показываю! – сказал Хупер важно.

– Дурак ты, больше ты никто.

Хупер стал медленно спускаться, осторожно переставлял ноги, на каждой ступеньке останавливался. Киншоу слышал, как он дышит. Он не оборачивался. Ноги Хупера, в синих джинсах, поравнялись с его шеей. Встали. Киншоу бы только руку протянуть, и он бы ему дал – вообще, схватил бы сзади за коленки, и полетел бы тот с лестницы вверх тормашками. Он сам пришел в ужас от своей мысли. И не шелохнулся.