Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55) - [4]
Фрейд распахивает перед нами новую перспективу — перспективу, которая революционизирует изучение субъективности. В ней-то как раз и становится очевидным, что субъект с индивидом не совпадает. Различие это, которое я продемонстрировал вам вначале в субъективном плане, не менее ощутимо
— что с научной точки зрения имеет, пожалуй, решающее значение, и в объективном плане.
Если мы встанем на точку зрения бихевиористов и рассмотрим все то, что в животном по имени "человек", в индивиде, взятом как организм, нам дано объективно, то мы обнаружим ряд свойств, перемещений, маневров, взаимоотношений и по организации этих способов поведения как раз и станем судить о том, насколько далеко способен индивид отклониться от прямого пути, чтобы достичь вещей, которые по определению считаются его целями. Тем самым мы составим себе представление о развитии его связей с внешним миром, определим степень его разумности, установим уровень, шкалу, на которой сможем измерить степень совершенствования, или арете (добродетели), его рода. Так вот, то новое, что принес нам Фрейд, заключается в следующем: вся та работа субъекта, о которой мы сейчас говорили, отнюдь не направлена по оси, продвижение вдоль которой совпадало бы с ростом разумности, достоинств, совершенства индивидуальной особи.
Фрейд уверяет нас, что субъект — это не разум его, он лежит на другой оси, он разуму эксцентричен. Субъект как таковой, то есть функционирующий в качестве субъекта, представляет собой нечто иное, нежели адаптирующийся к внешней среде организм, и все поведение его говорит — для того, кто умеет его голос расслышать — совсем из другого места, нежели та ось, которая видна нам, когда мы рассматриваем этот субъект как функцию индивида, т. е. как обладающего определенным набором интересов, базирующихся на идее индивидуальной арете.
Попробуем держаться пока этой топологической метафоры
— субъект децентрирован по отношению к индивиду. Фраза "Я это другой" заключает в себе именно этот смысл.
В какой-то степени мысль эта просматривается уже на полях центральной картезианской интуиции. Стоит вам снять, читая Декарта, очки дантиста, как вы немедленно обнаружите у него ряд загадок, одна из которых касается, в частности, так называемого Бога-обманщика. Дело в том, что, беря на вооружение понятие собственного Я, вы волей-неволей подразумеваете, что где-то передернуты карты. В конечном счете, Бог-обманщик — это способ реинтеграции того, что было отвергнуто, эктопия.
В это же самое время один из вольнодумцев, посвятивших себя упражнениям в салонном красноречии (именно там, в салонах, происходят порою поразительные вещи, и в пустячных развлечениях обнаруживается новый порядок явлений), — странный тип, нисколько не отвечающий ходячим представлениям о классике, по имени Ларошфуко, решил ни с того ни с сего поведать нам нечто удивительное о предмете, до тех пор особого интереса не вызывавшем, — о самолюбии. Забавно, что сказанное им показалось таким уж скандальным, — ведь что он, собственно, говорил? Он всего-навсего обратил внимание на тот факт, что даже самые, на первый взгляд, незаинтересованные наши поступки совершаются ради славы — в том числе и те, где нами движет страстная любовь или желание творить добродетель в самой глубокой тайне.
Но что же в точности он утверждал? Утверждал ли он, что мы все делаем лишь ради удовольствия? Это очень важный вопрос, потому что у Фрейда вокруг него-то все и построено. Если бы Ларошфуко хотел сказать только это, он бы лишь повторил то, что все философские школы твердили испокон веку, — конечно, на самом деле ничего не происходит испокон веку, но вы прекрасно понимаете, что я в данном случае имею в виду. Со времен Сократа люди считают, что удовольствие — это преследование своего блага. Что бы человек ни думал, он стремится к удовольствию, он преследует свое благо. Вопрос лишь в том, является ли конкретный образец человеческой породы, с присущими ему здесь и теперь поведенческими реакциями, достаточно разумным, чтобы свое подлинное благо распознать, и если он понимает, где это благо лежит, он получает и удовольствие, которое
из него непременно следует. Бентам развил эту теорию до самых крайних ее последствий.
Но Ларошфуко обращает внимание совсем на другое — на то обстоятельство, что, совершая поступки якобы незаинтерсованно, мы воображаем, будто отказываемся от непосредственного удовольствия и стремимся к благу высшего порядка, но что при этом мы обманываемся. В этом-то и заключено новое. Это вовсе не общая теория, уверяющая нас, будто всеми человеческими функциями правит эгоизм. Подобная мысль есть уже у святого Фомы в его физической теории любви, которая гласит, что субъект ищет в любви своего собственного блага. Правда, святому Фоме, лишь повторяющему здесь сказанное за много веков до него, возражал некто Гийом де Сент-Амур, утверждавший, что любовь к поискам собственного блага сводиться не может. Скандальным же является у Ларошфуко не то, что самолюбие кладется им в основание любого человеческого поведения, а то, что оно оказывается обманчивым, неподлинным. Нашему
