Я в степени n - [14]

Под эти приятные мысли и уснул. Проснулся быстро – от толчка в бок и ее несчастного, виноватого шепота:

– Витя, прости меня, пожалуйста, мне плохо. Подвинься, не вставай, не вставай, я сама, я сейчас…

Она убежала в туалет, и оттуда послышались страшные, рычащие звуки. Со сна я подумал, что Анька злится – обидел я ее, наверное. Напоил, трахнул хорошую девочку, а теперь она протрезвела, и ей плохо… Влюбленные глупы и романтичны, самым простым физиологическим явлениям они придумывают возвышенные объяснения. Я это понял, когда окончательно проснулся и определил в рычащих звуках знакомые мне обертона последствий перепоя. «Ничего себе – первая ночь, – подумал. – Если мы с ней поженимся, эта история войдет в анналы семейных легенд, детям рассказывать буду, как мамка нажралась и блевала, когда с папкой впервые…» Именно в этот момент, под аккомпанемент ее рыка и стонов, я решил жениться на Аньке. Не то чтобы решил, но вдруг допустил такую мысль. Чудно, трахнутая по пьяни подруга блюет в туалете, а я думаю о женитьбе и будущих детях. Сказал бы кто – не поверил: да не бывает такого. Бывает! Только так и бывает – у Господа своеобразное чувство юмора, особенно если учесть, что через двадцать лет подруге, родившей мне двоих детей, будет противно готовить для меня еду. И я ей буду противен. И все, что со мною связано… Божьи шутки очень медленно доходят до простых смертных. До меня вот только сейчас дошло, и то не до конца. Тогда же, глупый и влюбленный, я лежал на своем продавленном диванчике и умилялся непонятно чему. Но через некоторое время даже мне, влюбленному и глупому, стало понятно, что дело плохо. Звуки не прекращались, и я пошел в туалет. Анька, услышав мои шаги, сквозь рык и стоны трагически прохрипела: «Нет, нет, не заходи, не надо!» И я зашел.

Волна нежности накрыла меня с головой: Аня стояла на коленях, бессильно обнимая унитаз. Бледная, со слезами на глазах и потекшей тушью. Воробушек мой, нажралась от нервов и неловкости, а теперь страдает. Из-за меня, получается, страдает. Бедная, воробушек, солнышко… Остаток ночи прошел в моем умилении, ее причитаниях, суете и блевоте. Я поил ее кипяченой водой, вытирал лицо мокрым полотенцем, а она – в перерывах между спазмами – горько жаловалась на жизнь:

– Ну почему так? Я же не такая… Я же в первый раз, честное слово, и вот… Теперь ты меня бросишь… Брось, брось меня… Во всем бренди этот дурацкий виноват, водка была хорошая, а бренди… Уйди, не смотри, мне стыдно… Брось меня, уйди… Бренди виноват… Уйди…

Через какое-то время у несчастной Аньки не осталось сил произносить слова. Она только жалобно стонала и плакала. Я побежал в дежурную аптеку, купил активированного угля, еще каких-то лекарств и почти силком засунул их в нее.

Лекарства помогли, она немного ожила и суетливо засобиралась домой. Порывалась ехать на метро, запрещала мне ее провожать, но как мог я ее отпустить одну – бледную, опухшую, несчастную? Поймал такси и, не слушая возражений, уселся рядом.

До «Планерной» домчались быстро, пробок в Москве тогда еще не было. Она старалась на меня не смотреть, всю дорогу лихорадочно пудрилась и красилась, чтобы мама ничего не заметила. По легенде, она готовилась к экзаменам у подруги.

Я наблюдал ее бессмысленные попытки замести следы прошедшей ночи и влюблялся еще больше. Даже если бы у нее вдруг на моих глазах выросли рога и хвост, я все равно бы влюбился. Процесс был необратим. Он вырос из всякой чепухи, из кавээновских шуток, мерзнущего слона, мудро и печально глядящего на нас в зоопарке, дурацкого болгарского бренди «Слынчев Бряг» и даже из ее рвотных спазмов у меня в туалете. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда!» И любовь – оттуда же. И все мы.

За сто метров от дома она попросила остановить такси. Мама не должна видеть ее выходящей из машины.

– Ты прости меня, – сказала Анька тихо. – И не звони больше. Я не достойна… Стыдно очень… Забудь, не звони.

В ту минуту я впервые назвал ее дурой.

– Дура, – сказал. – Обнял и стал целовать ее опухшие от недосыпа и слез щеки. А она расплакалась. И все труды по приведению себя в порядок пошли насмарку.

На обратном пути я сделал последнюю попытку убедить себя, что ничего особенного не произошло. «Весело, конечно, было, – думал, покачиваясь в такси. – Забавно – обхохочешься, и вообще, она клевая мочалка, можно с ней и замутить на месяцок-другой. Только зачем я придаю этой глупой истории такое значение? Она же, в сущности, обыкновенная давалка – миллионы таких вокруг бегают. Дала на втором свидании по пьяни, без ухаживаний, без необходимых по протоколу цветочков и конфет. Ну, смешная – да. Переживает трогательно. Но это же не значит, что я должен в нее немедленно влюбиться?! Или значит?»

Входя в квартиру, я почти себя убедил: всё, пронесся ураган хаоса и безумия, выглянуло солнышко, я снова свободный, уверенный в себе и своем будущем молодой человек. У меня есть вагон болгарского бренди «Слынчев Бряг» и неограниченные перспективы впереди. Не одна Анька, а все девки будут моими. Рассеялся ночной морок, вот она, моя квартира, вот сотни коробок с бренди в запертых на ключ комнатах. Для того чтобы окончательно успокоиться, я даже открыл комнаты и насладился зрелищем придающих уверенность упаковок с алкоголем. И успокоился почти, зашел в гостиную, увидел диван со смятой, неубранной постелью. Сердечко как-то странно кольнуло. Я подошел к дивану, поднял с пола валяющуюся майку, повертел в руках, вспомнил, что именно эта майка еще недавно служила Аньке ночнушкой. Поднес ее к лицу, как бы стараясь рассмотреть, угадать в ней очертания Анькиного тела, и вдруг почувствовал ее запах. Понюхал, задержал дыхание, чуть не умер от любви, а потом зарылся в майку лицом и понял, что пропал навсегда.