Я уже не боюсь - [31]

Схватив пульт, Маша врубает «М1» — там «Блестящие» пляшут точно в такт реву Мэрилина из старого приемника.

— Извините, у меня тут мало чего есть поесть… — бормочет Маша, ковыряясь в холодильнике.

С грязно-серой двери падает магнит с якорем и надписью «Севастополь» — память об их со Жменом совместной поездке в лагерь, в которой они вроде как только и делали что ругались и спали, но теперь вспоминают этот вояж с неизменной ностальгией.

Маша нагибается, чтобы подобрать магнит, и обрушивает с полки кастрюлю с фасолью. Та шрапнелью разлетается по кухне, рикошетя от кафеля и плюхаясь в кошачью поилку. Сидя на корточках, Маша вся сжимается, прячется в свою черную футболку и становится похожа на скомканный бумажный лист.

Я понимаю, что она сейчас начнет рыдать, и принимаюсь собирать фасолины, похожие на каких-то насекомых, приговаривая:

— Ничего… Ничего… Хрен с ней, с фасолью…

Маша встает и смотрит на меня: глаза блестят, но слез нет. «Должно быть, в теле уже влаги не осталось», — думаю я, вытаскивая фасоль из-под стола. Девушка странно смотрит на меня, и когда я наконец читаю этот взгляд, то думаю: «Только этого мне и не хватало…»

Маша достает из серванта бутылку коньяка «Ной», который вечно дарят ее отцу-доценту в КПИ и который мы отчего-то прозвали «Цой».

— Жмена видели? — спрашивает она, разливая по старым хрустальным бокалам янтарный напиток и совершенно не пытаясь скрыть дрожь в голосе.

— Видели, — кивает Китаец и хлопает коньяк, не дожидаясь остальных.

«Опять нарежется за полчаса», — думаю я, открывая пакет с соком.

— И как он?

Я машу рукой: мол, по херу.

Говорим про школу, про море, про Аврил Лавин и новый секонд на Теремках. Дешевые часы на стене, которые Маша как-то получила по акции, купив в ларьке две пачки «Честера», отщелкивают час, потом другой…

— Китаец, не впадлу, метнись кабанчиком в «ЭКО» за коньяком… — говорит Маша, вернувшись с балкона.

Ее пошатывает, в руке дымится недокуренная сигарета, пепел падает в горшок с хризантемой на подоконнике. Сквозняк бросает черную прядь на ее бледное лицо, засыпает его волосами, и я смеюсь от проявившегося на миг сходства с девочкой-призраком из «Звонка».

— Так в серванте ж вроде есть еще… — лепечет Китаец, бессильный распознать витающие в воздухе намеки и желания. Он копается в дисках на полке над телевизором и как раз собирался воткнуть в магнитофон сборник хитов «НIМ».

— А я говорю — сходи! — выпаливает Маша, резко и с ноткой истерики. — Это отцовский, мне попадет… Там и так уже в каждой бутылке чая до фига долитого…

Вонзив окурок во влажный чернозем под цветком, она смотрит на меня и улыбается столь плотоядно, что даже Китаец бормочет:

— А-а-а… Понял, уже иду…

Когда за ним хлопает дверь, я прикидываю, что до круглосуточного супермаркета и обратно, с учетом очереди на одной работающей кассе, он доберется где-то за полчаса. Я оборачиваюсь и вижу Машу — совсем близко. Она впивается в мои губы так, что клацает зубами о зубы.

— Хочу… — шепчет она, отстранившись на секунду, и вновь прижимается.

У меня в голове гудит, по телу ядерным взрывом прокатывается мощный прилив желания.

— Хочу… — вновь бормочет Маша, отшатнувшись и оставив мне терпкий вкус сигарет.

— На балкон. Курить, — хриплю я.

Свежий ветер несет из парка запахи листвы и остывающей земли. Пока я прикуриваю сигареты себе и Маше, ее рука начинает расстегивать мой ремень.

— А Жмен? — вяло бросаю я, глядя за ее спину — на старую кровать, где обычно спит Машина мама, когда жара и духота становятся невыносимы.

— На хрен, — злобно шипит Маша.

В ее мутных глазах отражаются огни окон соседней девятиэтажки. Голова наполняется обрывками разорванных спиртным мыслей, и, не совсем понимая, что делаю, я начинаю стягивать с Маши футболку… Остатки разума направляют глазам предостерегающую картинку в виде рожи Жмена, но когда рука Маши наконец справляется с ремнем и джинсами, жар возбуждения заливает тело доверху, я представляю себе Юлю и мигом посылаю все к чертям. Где-то там, где еще секунду назад мерцало сознание, воцаряется бесконечное, бездонное, спасительное чувство близости. Реальность рассыпается, словно мне удалось соскочить, спрыгнуть на параллельную ветку, в другой мир, где мы всегда были и будем вместе, никто не умирал, и ничего и никого другого никогда и нигде не существовало…

Вернувшись, Китаец находит нас на кухне, растрепанных, шальных, с лицами, блестящими от пота. Воздух будто гудит, как под высоковольтной линией. Я стою, прислонившись к холодильнику — другие магниты тоже попадали на пол, — а Маша смотрит в темноту за окном и вертит в руках серебристый блеск для губ «Oriflame». Я напялил свою футболку «I Love New York» шиворот-навыворот, Маша набросила отцовскую клетчатую рубашку. В ярком белом свете кухонной лампочки, с лихорадочно блестящей кожей, она похожа на мокрый пластиковый манекен.

— Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… — начинает Китаец, доставая бутылку «Хортицы» из рюкзака.

— Уходите, — тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.

Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня «Depeche Mode».