Я ухожу - [14]

Поэтому они питались одними только индивидуальными, научно сбалансированными, специально разработанными на сей случай пайками. Однако им удалось разнообразить это меню несколькими рыбками, называемыми здесь angmagssaets, которых они зажарили на костре. Как-то раз рядом с ними обрушилась в море огромная ледяная глыба, и вода выплеснула на сушу этих крошечных, размером с сардинку, рыбешек; прежде всего пришлось разгонять чаек, которые тут же спикировали на добычу, угрожая людям острыми клювами. В другой раз Напазикодлак загарпунил тюленя. А в тюлене, и это общеизвестно, все идет в дело, как в хорошей свинье: мясо жарится и тушится, кровь, напоминающая вкусом яичный белок, превращается во вполне приличную кровяную колбасу, жир служит для освещения и согревания, из кожи делают превосходные палатки, из костей — иголки, а из сухожилий — нитки для шитья; даже из кишок умудряются изготавливать красивые прозрачные пластинки для окон. Что же до тюленьей души, то она пребывает отныне на острие гарпуна охотника. Итак, Ангутреток приготовил тюленью печень с белыми грибами на жаровне, возле которой Напазикодлак положил свой гарпун, чтобы душа убитого животного не замерзла. И пока они сидели за трапезой, Аигутреток учил Феррера некоторым из тех ста пятидесяти слов, которыми обозначают на иглулитском наречии все виды снега — слежавшийся снег, скрипучий снег, свежий и мягкий снег, рыхлый снег под настом, волнистый снег, мелкий порошкообразный снег, влажный и плотный снег и, наконец, снег, поднятый ветром.

Чем дальше они продвигались на север, тем становилось холоднее, что было вполне естественно. На каждом волоске лица Феррера — на бровях и ресницах, на бороде и усах, вокруг ноздрей — застыла ледяная бахрома. Он и его проводники шли, глядя сквозь черные очки на кратеры, образованные упавшими метеоритами, откуда в древности местные жители добывали железо для своих гарпунов и дротиков. Однажды они заметили вдали другого белого медведя, который в одиночестве сидел на льдине, возле полыньи, подстерегая тюленя. Поглощенный своим занятием, медведь не видел людей, но Ангутреток на всякий случай разъяснил Ферреру, как следует вести себя при встрече с таким зверем. Бежать нельзя — медведь бегает быстрее человека. Лучше всего отвлечь его внимание, бросив в сторону какой-нибудь яркий предмет. И, наконец, если стычка все-таки неизбежна и спасения нет, последнее средство: вспомнить, что все белые медведи — левши, так что, защищаясь, нужно бить именно с этой, более слабой стороны. Утешение весьма иллюзорное, но все же, все же…

11

Никакой траурной мессы на похоронах Делаэ не было, всего лишь скромная поминальная молитва в маленькой церкви на окраине города, рядом с метро «Алезья», около полудня. Когда Феррер прибыл в церковь, там уже собралось довольно много народа, но он никого не узнал. Никогда он не подумал бы, что Делаэ имел столько родных и друзей, хотя не исключено, что это были всего лишь отчаявшиеся кредиторы. Он скромно встал в глубине церкви — не в последнем ряду, за колонной, но в предпоследнем, недалеко от колонны.

Люди только что вошли, или входили, или собирались войти; стараясь избежать чужих взглядов, Феррер уставился на кончики своих ботинок, однако спокойствие его очень скоро было нарушено: разрезав толпу собравшихся, к нему подошла и представилась бледная дама с испитым лицом, в костюме из дамассе — вдова Делаэ. «О Боже!» — вздохнул Феррер, который не знал, да и представить себе не мог, что его консультант был женат. Ну что ж, значит был, ничего не поделаешь; в конечном счете так даже лучше.

Однако, как поведала ему вдова, они с Делаэ не жили вместе последние шесть лет; да-да, они жили на разных квартирах, правда, недалеко друг от друга. Ибо они сохранили добрые отношения, перезванивались раз в три дня, и у каждого из них был, на случай отсутствия другого, ключ от его квартиры, чтобы поливать цветы и забирать почту. И вот как-то, по прошествии недели, обеспокоившись молчанием Делаэ, она пошла к нему и обнаружила его бездыханное тело на полу в ванной. «Вот в чем проблема одиночества», — заключила она, внимательно глядя на Феррера. «Да, разумеется», — подтвердил тот. Затем вдова Делаэ, по ее словам, много слышавшая о Феррере от покойного («Луи-Филипп вас очень любил!») довольно властно предложила ему занять место рядом с нею, впереди. «Охотно, охотно!» — лицемерно сказал он, нехотя пробираясь сквозь толпу. Но тут же сообразил, что присутствует на подобной церемонии впервые и не худо бы взглянуть из первых рядов, как все это выглядит.

А выглядело все довольно просто. Вот гроб на катафалке, покойник лежит ногами к живым. А вот венок, прислоненный к гробу вместе с его содержимым. Вот священник, он стоит на авансцене слева, и служка на авансцене справа — красномордый силач свирепого вида, похожий на санитара из психушки, в черном облачении, с кропилом в правой руке. Присутствующие рассаживаются. Церковь затихает, и священник произносит несколько молитв, сопровождаемых восхвалениями добродетелей усопшего, затем приглашает собравшихся склониться перед гробом или окропить его святой водой, на выбор. Церемония коротка и завершается довольно быстро. Феррер не собирается подходить к покойнику, предпочитая смотреть, как это делают другие, но вдова щиплет его руку и указывает подбородком на гроб, вопросительно вздернув брови. Поскольку Феррер непонимающе хмурит свои собственные, вдова щиплет его чуть сильнее и подталкивает вперед. Видимо, настала его очередь. Феррер встает, все глядят на него, Феррер смущен, но все же подходит к гробу. Он не знает, что делать, он никогда этого не делал.