Я убийца - [73]

— То есть он взорвал себя сам?

— Ну да, если он готовился. Например, открыл конфорки в ожидании вашего приезда. Газ заполнил пространство, и тут… бах! — он показывает жестом рук взрыв.

— А от чего «бах»? — затягиваясь, спрашивает Сергей.

— Да от чего угодно, хоть от звонка мобильника. Хоть даже… — указывает он пальцем на сигарету. — А может, и сам спичкой чиркнул. Ну, это так все, гипотетически.

— Господи, да что вы все с этим словом-то корявым?! Тьфу! — сплевывая в сторону, ругается Самойлов и, пиная ногой обуглившийся ноутбук, идет прочь.

Белый автомобиль с красными крестами не спеша едет по городу, потом притормаживает и съезжает во дворы.

— Как ты? Все нормально? — Павел Алексеевич Денисов ощупывает меня, как девку.

— Нормально, все. Нормально!

— Ну, ты и устроил! Мог бы предупредить, что так рванет. Хорошо хоть не пострадал никто.

— Почти никто. У тебя закурить есть?

— Держи, — он протягивает мне пачку, и я беру сигарету. — Спасибо, что согласился мне помочь. Нужно было оттуда убраться, пока вопросы не начали задавать.

— Пожалуйста. Я Дмитрия предупредил, он все сделает так, как нужно. Так что считай, что ты умер. Теперь уже по-настоящему, — усмехается Павел. — Тело привезут к нему, твои инструкции я передал. Только он просил об одном.

— Я помню, слово свое сдержу, ты меня знаешь. Только зачем ему это? — выдыхаю дым и снова затягиваюсь. — Кровь, она как вино: чем больше пьешь, тем больше хочется.

— У него ребенка… — Павел кашляет в кулак. — Ты же знаешь, как это?

— Знаю. Ладно, сегодня все подчищаем.

Завтра я уберу последнего. Через пару-тройку часов следователь Самойлов, не найдя нигде Станислава Владленовича Пименова, вспомнит наконец, что ему должны были перекинуть информацию по этому человеку, а пока… Пока я расскажу, как устроена наша жизнь. Когда ты не сталкиваешься со страданием, оно тебя не сильно интересует, и муки других проходят мимо, потому что твой разум отсекает эту информацию как ненужную. Плевать же всем на то, что в Африке голодают дети, а где-то в Сирии идет война, и там повсюду смерть и хаос. Нас это не касается, нас это не трогает. После того, как я выжил, я понял одно: мой мозг перестроился, и теперь то, что для многих других оставалось незаметным, я отчетливо видел. Так, я видел, как погибает дочь человека, который вытащил меня с того света, и я помог ему вернуть ребенка. Да, жестоко, да, негуманно, но мой метод сработал.

Дмитрий Геннадьевич Головин — старший патологоанатом криминалистического управления, спокойный и простой человек, у которого тоже случилась беда с дочерью — она пропала. И вот что было странным: его коллеги всячески не хотели браться за это дело и в конце концов спустили его на тормозах. Знаете, что нужно пообещать отцу, который от горя опустил руки? Ему достаточно указать виновного, и он, с мыслью о мести, будет делать все, о чем ни попросишь. Мне нужен был Самойлов, ему — Громов. Взаимный интерес ведет к хорошим результатам. Самое сложное — это настроить человека вести себя как обычно с теми, кто, как он знает, виновен в гибели его ребенка. Дмитрий, к моему удивлению, справился с этой задачей потрясающе. Полковник Громов — старый похотливый извращенец, а обстоятельства и случай — неподконтрольные нам грани бытия. Кто же знал, что однажды, прогуливаясь со своей дочкой по улице, Головин повстречает Громова? Они вели обыкновенный разговор о жизни да о работе, а в голове полковника уже сложился отвратительный план. Животное желание взяло верх над порядочностью и чувством товарищеской солидарности. Самойлов и Хлебалин все подготовили и исполнили. Теперь за подготовку и исполнение задуманного взялся я. Еще накануне я побывал у Шрека. Полковник встретил меня с распростертыми объятьями. Еще бы: я же сообщил ему, что его хотят представить к награде. Если бы он только знал, кто пришел к нему в этот вечер и что за награда его ожидала!

Я включаю плеер, вставляю наушники, увеличиваю громкость звука. Я даже представлять себе не хочу, что сотворит со Шреком Головин. Хотя, что тут представлять? Он же патологоанатом!

Выкинь мое сердце, меня здесь нет!

Выкинь мою душу, погас в ней свет.

Снова в одиночестве у двери,

Мое тело рвет себя изнутри.

Выкинуло жизнь и малейший свет,

Это боль, и муки сильнее нет.

И раскается только тишина,

Уж она-то точно мне отдана.

Дмитрий Геннадьевич надевает перчатки. Его движения отточены и спокойны: он совершал это тысячи раз, но ни разу — с живым человеком. Холодное помещение, отделанное кафелем, пропахшее хлоркой и формалином. Он подвозит к накрытому белой простыней телу видавший виды столик, на котором разложены инструменты для аутопсии. Свет ламп ярко освещает рабочее место. Дмитрий размеренно перебирает инструменты, затем глубоко вздыхает и стягивает в сторону простыню. На большом столе из нержавеющей стали с кляпом во рту лежит Афанасий Филимонович Громов, надежно привязанный к металлической площадке. Увидев знакомое лицо, он начинает дергаться и извиваться всем своим толстым телом, словно огромная гусеница. Он мычит, орет, но через кляп ничего не понятно, да и особо не слышно.