Я тогда тебя забуду - [24]

Но мама была не из таких. Она плюнула Васе Живодеру в лицо и, пока тот вытирался, выговорила ему все, что думала:

— Гнида ты, Василей. Рази ты мужик? Да ты хуже всякой завалящей бабы. Недаром тебя всю жизнь Живодером зовут. Ты как революцию-то, возгря эдакая, делал? Ты ведь мужиков богатых грабил да домой все волок, а не людям нуждающим. Вот вся революция-то твоя в чем была. Ты Бессоновых-то до нитки обобрал, а через год у них сын вернулся без обеих ног, да с орденом красным. А куда это все пошло, что ты у них отобрал? А все пропил да бабам своим раздал. Ты меня лучше не трогай, нехристь.

А Вася как ни в чем не бывало улыбнулся маме и сказал:

— А че ты больно ерепенишься-то? Че, уж и пошутить нельзя? Ходишь тут, только аппетит дразнишь. Подумаешь, крепость какая. Да я, может, к тебе только из любопытства. А если бы сурьезно, так сурьезно-то мне еще никто не отказывал. Ни одна…

— Ну дак и иди стороной. Кому ты нужен-то эдакой. Небось баба-то все глаза проревела с тобой, Живодером.

Но тут уж Вася взорвался, не выдержал:

— Ты мою бабу не трогай! Она не чета тебе. У меня тоже самолюбие есть.

— Ну и иди.

— И пойду.

И разошлись.

VII

Осенью, в покров, вся деревня гуляла. Центром праздника была площадка, вытоптанная у дома Митроши Косого постоянными плясками девок. Праздновали радостно: с полей убрали, обмолотили, засыпали зерно, овощи приготовили. Покров день поэтому отмечался как праздник великий. Вечером у дома Митроши толпилась вся деревня: мужики и бабы, парни и девки, все дети, способные передвигаться, из всех двух десятков дворов, вытянувшихся вдоль проезжей дороги по-над рекой.

Девки и бабы плясали. Мужики переговаривались, подталкивали друг друга на круг, подтрунивали. Конечно, я следил за Денисом Устюжаниным. Он лихо и беззаботно веселился. Это меня обижало: мамы нигде не было, а ему хоть бы что. Поэтому, снедаемый ревностью и ожиданием чего-то такого, что должно было вот-вот произойти, я глаз с него не спускал.

Я видел, как к Денису подошла Авдотья-Мишиха, ткнула локтем в бок, поглядела весело и искоса своими бесстыжими глазами. Она не скрывала нетерпения и была похожа на кобылу, которая бьет копытом землю и фыркает. Но Денис сделал вид, словно не заметил ее. Обиженная Авдотья отошла, виляя задом и переступая с каблуков на носки, будто танцуя. Ей казалось, что никто не заметил ни ее попытки заигрывать с Денисом, ни ее постыдного ухода. С первого взгляда всегда кажется, что в поющей и пляшущей толпе никто за тобой не наблюдает, разве что старухи да дети. Но они не в счет. И это успокоило Авдотью.

Я же на радостях упустил Дениса из виду, и когда это понял, то испугался. Я пробежал сквозь толпу, отошел в сторону и внимательно разглядывал всех, пока не убедился, что он куда-то ушел. Немного отойдя от дома Митроши Косого, я увидел Дениса. Я рассмотрел его сквозь надвинувшуюся темноту осеннего вечера. Он прогуливался в стороне от толпы, то ускоряя, то замедляя шаг. Потом только я узнал, что так обычно прохаживается мужчина в ожидании женщины. Я подумал, что он ждет маму, и почувствовал волнующий жар и озноб во всем теле. Предчувствие счастья, которое нас с мамой ожидает, охватило меня. Но какой-то внутренний голос нашептывал ядовито: а вдруг он ждет не маму, а какую-то другую бабу? Поэтому я, опасаясь спугнуть Дениса, не подошел к нему, а встал так, чтобы меня не было видно никому.

Стало совсем темно. Это произошло внезапно. Ночь до неузнаваемости меняет облик человека, но я маму сразу узнал. Порывистость движений, особая поступь, казалось, ей одной присущая, гордая посадка головы — и мои глаза в темноте сразу уловили эти приметы. Мама быстро приближалась к Денису. Пылкое воображение рисовало мне картины одну краше другой. Я представил, как они встретятся, мама и Денис, и, спохватившись, будут искать меня. Денис и мама будут кричать мое имя, не очень громко, конечно, чтобы другие не слышали, я подбегу к ним из засады, и мы пойдем втроем.

Но ничего подобного не произошло. Мама и Денис, не сказав друг другу ни слова, быстро пошли в непроглядную темень ночи и вскоре скрылись из виду. Я недоумевал: чего мама и Денис прячутся от людей? Я еще не знал об извечной склонности влюбленных к уединению и с обидой думал: ушли и даже мне не сказали ничего. Разве я помешал бы им?!

Я вышел на свет обиженный и разочарованный, смешался с толпой и услышал, как Авдотья говорит бабам о моей маме:

— Вот бесстыжая, Денис-то совсем голову потерял. Но погоди, голубушка, придет Егор, задаст он тебе баню. Вовек не забудешь.

Кто-то сказал:

— Дак ведь кто не знает, что он у нее зверь.

— И как не боится — вот о чем я думаю.

— Ты, Овдоть, помни одно: мужика с бабой некому судить, кроме бога.

— Мужик с бабой бранится, да под одну шубу ложится.

Все захохотали.

— У него, у Егорки-то Перелазова, бают, там давно баба есть.

Я отошел от них. Сколько раз я слышал такое об отце, и всякий раз мне после этого было стыдно смотреть людям в глаза.

Веселье продолжалось. Мужики и бабы, парни и девки ходили по кругу, плясали и пели.

На меня всегда опьяняюще действовали праздничный шум, песни, танцы, вид разодетых, неузнаваемых баб, которые на время превращались в женщин. Беззаботные мужики гордо отплясывали, весело шутили, и я, приглядевшись к ним, мало-помалу забыл свою обиду, начал приплясывать и подпевать про себя.