Я тебя рисую - [9]

Придворный маг с поклоном взял ракушку, подержал в ладонях, прислушиваясь. И лишь убедившись, что подарок не причинит вреда, передал в мои руки. Я поднесла подарок ближе к глазам. Простая и изящная вещица была по-своему прелестна. Сверху в дырочку продет простой шнурок – значит, ракушка носится как медальон.

Я надела его на шею, все еще улыбаясь.

– Благодарю, – с улыбкой повторила я.

– Ваше Высочество, я хотел бы попросить вас, – как-то торопливо сказал посол, когда маг отошел. Отец и Люк разговаривали с остальными, прощаясь и заверяя в вечной дружбе между нашими родами.

– Я слушаю вас.

– Антарея… Позвольте старику так вас называть… Я прошу, чтобы вы пообещали мне кое-что.

– Что именно? – несколько удивилась я, ожидая снова услышать приглашение в Марену.

– Обещайте, что вы не снимете это украшение со своей шеи до полной луны.

Я чуть удивленно молчала. И посол подался ко мне, заглядывая в глаза. В глубине блеклых радужек сегодня был штиль, словно море в глубине посла уже смирилось со всем, что уготовила судьба. И более не волнуется.

– Обещайте мне, – тихо сказал фойр. Я недоуменно кивнула. Собственно, мне это было несложно, а старику, похоже, приятно. Маг подтвердил, что никакой опасности для меня в этом украшении нет, так почему бы не порадовать морского посла? К тому же ракушка действительно была красивой.

– Хорошо, обещаю, – улыбнулась я.

Старик вздохнул и снова прикрыл веки, спрятав от меня мертвое море своих глаз.

– Спасибо, – сказал он так, словно это я сделала ему подарок.

И, еще раз кивнув, ушел.

Через полчаса делегация расселась по экипажам и отбыла к границе. А я отправилась в комнату, уже по дороге скинув туфли и стянув изрядно надоевший головной убор.

* * *

После отъезда морских жизнь снова вернулась в привычную колею. С утра я убегала в лес или на озеро и рисовала до полудня, пока не наступала пора идти на занятия. Наставница все еще находила, чему обучить нас с братом, и мне казалось, что даже если я проживу тысячу лет, все равно не успею усвоить все те знания, что желала впихнуть в наши головы Тара.

Сегодня Люк был таким рассеянным, что наставница метко обожгла хлыстом его пальцы. Отец был против физических наказаний, но порой, очень редко, Тара все же позволяла себе применить их. Впрочем, наказывать подобным образом могли лишь брата, меня за всю жизнь никто и пальцем не тронул. Люк взвился, очнувшись и выплыв из своего тумана, в котором витал, густо покраснел. Не столько от боли, сколько от негодования. Ну еще бы: его, наследного принца, взрослого парня, ударили, словно мальчишку.

Я, не сдержавшись, захихикала и получила от Тары грозный взгляд. Наставница снова посмотрела на красного до багрянца принца.

– Если ваши мысли столь занимательны, может, вы расскажете о них и нам? – сурово осведомилась Тара. Я прыснула в кулак. Конечно, поведает, как же! Да там же из приличного будет лишь имя новой пассии. И то неизвестно. Сдается мне, что братец, дабы не путаться, всех зовет «моя прекрасная виа» или как-то так!

– Люкреций! Я вас слушаю! – Похоже, наставница сегодня была не в духе.

Брат помялся и стал еще румянее. Я откровенно веселилась и наслаждалась его мучениями.

– Ну так что, Люкреций? Вы поведаете нам, о чем размышляли так упоенно, что не услышали ни одного моего слова?

– Я сочинял сонет, – сдавшись, буркнул Люк.

Я хмыкнула. Ну да, как же. Сочинял он.

– И вы даже можете нам его продекламировать? – приподняла Тара тонкие брови, так же, как и я, усомнившись в правдивости ответа.

– Он еще не готов, – не глядя на нас, соврал Люк. – Я не успел, вы меня отвлекли!

– Тогда, возможно, вы соизволите поведать нам самое начало? – не унималась наставница. Брат кинул на меня отчаянный взгляд, но что я могла сделать? – Слушаем вас!

Глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, брат выдал:

Рассыпав золото по кронам,

Вино разбрызгав по листве,

Приходит осень. Очарован

Весь город ею в сентябре.

Я собираю урожаи

На полях ее любви.

Она щедра, как будто знает,

Что дни ее здесь сочтены…[1]

Люк замолчал, его багрянец спал, и теперь лицо брата сравнялось цветом с оперением голубиной шейки, став таким же сизо-серым. Удивительно, но совершенно спокойно декламируя свои опусы многочисленным придворным дамам, Люк всегда жутко робел, когда их слушали Тара или я. Возможно, наша оценка его творений была по-настоящему важна брату. Но как можно оценить волшебство?

Мы с наставницей молча смотрели, как кружат в воздухе золотые листья клена, как дрожит на них осенний свет. Вдыхали запах уже прелой травы, такой острый, такой бодрящий. Наблюдали, как медленно тает клочок неба, предгрозового, набухшего осенним дождем, а может, уже и первым снегом. И ежились, несмотря на летнюю жару.

– Спасибо, Люкреций, – слабым голосом сказала Тара и вздохнула.

Наставница тоже была из созидающих, но вот эликсира ей почти не досталось. И слабый дар она с лихвой компенсировала настойчивостью и упорством. И все же мало кто мог устоять перед чудом истинного созидания.

– Занятие окончено, – сказала наставница и отвернулась. И, довольные, мы с Люком бросились вон, пока растроганная Тара не передумала.