Я свидетельствую перед миром - [128]

— Подойдем к окну, — позвал меня Иден, выслушав доклад, — я хочу получше разглядеть вас.

А перед тем как я покинул его просторный министерский кабинет, он сказал:

— За эту войну вам пришлось испытать все, что только может случиться с человеком, за исключением одного — убить вас немцам не удалось. Я считаю за честь знакомство с вами, господин Карский, и желаю вам удачи[173].

— Я делаю то же, что и тысячи других, — ответил я.

Встречи с британскими официальными лицами продолжались. В общем, для меня в такой деятельности не было ничего нового — примерно то же самое я делал в Польше, бегая по разным явкам. Только там это сопровождалось голодом и страхом, а здесь меня возили на лимузинах и угощали отборными яствами.

Английских политиков интересовали разные аспекты информации, которой я владел. Я беседовал с лидером лейбористов Артуром Гринвудом, с руководителем Управления специальных операций лордом Селборном, консерватором лордом Кранборном, военно-экономическим министром Хью Дальтоном, с темпераментной Эллен Уилкинсон — депутатом палаты общин, с британским послом при польском правительстве Оуэном О’Мелли, с американским послом Энтони Дрексел-Биддлом и вице-министром иностранных дел Ричардом Лоу, — и у каждого из них был свой подход.

Я также выступал перед комиссией Объединенных Наций по расследованию военных преступлений под председательством юридического советника британского правительства сэра Сесила Херста и рассказал о том, чему был свидетелем в варшавском гетто и лагере смерти в Белжеце. Мое свидетельство было принято, и мне сказали, что оно послужит основной статьей обвинения Германии со стороны Объединенных Наций[174].

У меня брали интервью английские журналисты и их коллеги из других союзных стран, меня приглашали члены парламента, научные и писательские общества, представители разных церквей. В то памятное время мне выпала честь познакомиться едва ли не со всей политической, культурной и религиозной элитой Великобритании. Вклад польского Сопротивления в союзные военные действия из Лондона виделся не таким, каким он представлялся на подпольном совещании в Варшаве. В Лондоне наши вооруженные силы оценивались в несколько сотен тысяч солдат, несколько кораблей да несколько тысяч летчиков, которые, несомненно, героически сражались в воздушных баталиях, но их подвиги растворялись на фоне действий мощных военно-воздушных сил союзников. Для англичан все, что сделали поляки, сводилось к короткой сентябрьской кампании да еще к упорному подпольному сопротивлению, слухи о котором до них смутно доходили.

С их точки зрения, это была капля в море. Лондон был частью колоссальной военной машины, на функционирование которой тратились миллиарды долларов и которая состояла из несметных воздушных и морских военных армад и сухопутных армий, несших тяжелые потери. Могли ли жертвы, которые выпали на долю поляков, сравниться с беспримерными страданиями и беспримерным героизмом русского народа? Велика ли роль Польши в этой мировой трагедии? И вообще, кто такие поляки?

В Варшаве перспектива была иной. Там участие Польши в войне выглядело значительным уже потому, что она не покорилась самой мощной военной державе мира при полной пассивности и попустительстве остальной Европы. Это участие выражалось в сопротивлении, начавшемся не ради защиты Данцигского коридора, а из этических принципов, без которых невозможно сосуществование народов. Для нас, в Варшаве, сопротивляться означало бороться, рисковать каждый день жизнью тысяч подпольщиков, и хотя в этой борьбе погибли миллионы поляков, мы до самой смерти сохраним уверенность в правоте нашего дела.

Я очень скоро понял, что внешний мир не может оценить по достоинству героизм целого народа, отказавшегося сотрудничать с немцами. Не может даже представить себе, какая стойкость потребовалась от поляков, среди которых не нашлось ни одного квислинга. Само понятие подпольного государства оставалось не очень ясным, потому что во всех других странах многие шли на компромисс и сотрудничество с оккупантами. То, что в условиях подполья может нормально действовать государственный механизм с парламентом, правительством, судопроизводством и армией, казалось чистой выдумкой. Нередко даже поляки-эмигранты с трудом представляли себе, что происходило на их родине во время войны. Я много раз пытался объяснить эту ситуацию польским офицерам и солдатам, но большая часть из них испытывала своеобразный комплекс неполноценности. «Польская армия бездействует», — говорили они или спрашивали: «Когда наконец кончатся бесконечные учения и мы пойдем в настоящий бой?»

На это я говорил, что польская армия, включающая в себя и их в Лондоне, и нас внутри страны, понесла гораздо более тяжелые потери, чем западные союзники. Но все они рвались в бой, желали воевать, как воюют поляки в Польше.

Как-то раз в начале мая 1943 года меня вызвал генерал Сикорский и без всяких предисловий приказал:

— В ближайшее время вы отправитесь в Соединенные Штаты. С тем же заданием, которое выполняли здесь. Никаких дополнительных инструкций я вам не даю. Наш посол Ян Чехановский свяжет вас с влиятельными лицами. Расскажите им обо всем, что вы видели и что испытали в Польше, и передайте им то, что польские подпольщики поручили вам сообщить Объединенным Нациям. Но запомните: ни в коем случае не приспосабливайте свой рассказ к политической ситуации или к личности собеседника. Говорите правду, и ничего, кроме правды. Отвечайте на все вопросы, которые вам зададут, если только это не повредит вашим товарищам по Сопротивлению. Как видите, я многого жду от вас и полагаюсь на вашу беспристрастность