Я — стукач - [4]

Но… стоп! Это уже в некоторой степени секреты, а я, между прочим, давал подписку о неразглашении.

Значит, решено. Вечером скажу Виктору, что ничего сверхъестественного не заметил, народ воспринял смерть вождя с энтузиазмом… виноват, со скорбью, и так далее, и тому подобное.

В моих доносах тоже существуют своеобразные стандарты, которые выработаны не мной и на которых можно выехать, исписав горы бумаги, но так ничего путного и не сообщив. Так сказать, и волки сыты, и овцы целы. Хотя нет, не такие уж дураки читают мои бумаги. Отписаться можно в обычные дни, а сегодня едва ли удастся «ничего не заметить».

Наверное, всё же следует на свой страх и риск написать правду. Разве без меня не заметно, что особой скорби на лицах людей не было, а среднее арифметическое в настроениях окружающих вывести довольно сложно? Точнее будет сказать, что повсюду установилось неустойчивое и нервное ожидание: что будет дальше? Потом не забыть бы отметить, что явных лидеров грядущих бунтов и генераторов крамольных идей обнаружить не удалось. Это, пожалуй, главное, что хотят услышать от меня в конторе Виктора. Тогда мою бумагу можно будет с чистой совестью пронумеровать, подшить в папку и списать в архив. К тем томам, что я уже сочинил.

Вообще-то о делопроизводстве в ведомстве Виктора я имею самое смутное представление, но шкурой чувствую, что бюрократы там отменные. И буквоеды. Попробуй напиши что-нибудь не так или не достаточно подробно — к каждому слову цепляются. И потом берут за горло Виктора, а уж через него меня.

Я быстро усвоил, что если хочешь жить спокойно и быть всегда на хорошем счету, трижды взвешивай каждое своё слово. Правда, у меня не всегда это получается. Особенно, когда попадает вожжа под хвост при виде начальства. Ничего не могу с собой поделать, хоть и отлично понимаю, что главная функция начальства — контролировать тебя, где бы ты ни находился и чем бы ни занимался. Сложившийся стандарт начальника — туповатый служака с плёткой в руках и отеческой заботой в глазах. Не знаю, на всех ли уровнях, но на моём — точно. И несть числа этому начальству. Явному и неявному…

Вечером Виктор так и не позвонил. Не знаю, что там у них стряслось, но Виктор не из тех, кто бросает слова на ветер. Однако факт остаётся фактом.

Растерялись они там, что ли? Или при их феноменальной осведомлённости и оперативности не сумели вовремя сориентироваться в надвигающихся событиях? Не знаю. Не мне судить об их работе. Я настолько маленький винтик в их сложной и десятилетиями отлаживаемой машине, что при встряске обо мне можно просто забыть. Но забыть до поры до времени, потому что всё успокоится, придёт в норму, и снова понадоблюсь. Не дадут они мне кануть в неизвестность.

Впрочем, за сегодняшнюю забывчивость я как раз не в обиде. Чем меньше меня трогают, тем меньше угрызений совести по ночам. И не так стыдно смотреть в глаза людям, за которыми мне поручают присматривать и которые об этом, естественно, не подозревают. А то совсем со стыда сгореть можно было бы.

Часто мне снится один и тот же сон.

Будто я проваливаюсь вниз головой в какой-то страшный бездонный колодец с каменными скользкими стенами. Я долго лечу в чёрном свистящем пространстве, судорожно прижимаю локти к груди и подтягиваю колени к животу, чтобы не пораниться о стены. Единственное желание — отсрочить наступление боли… Почти физически ощущается приближение неподвижной масляной поверхности воды на дне колодца, в которой меня наверняка ждёт мучительная смерть.

И всё-таки я решаюсь и отчаянным рывком хватаюсь за скользкие камни, впиваюсь ногтями в едва заметные неровности и трещины. И повисаю вниз головой над самой поверхностью воды. Я её не вижу, но чувствую, как сырая и затхлая прохлада дышит в лицо, пропитывает поры и волосы.

Хочется закричать, позвать на помощь, а голоса нет. Голосовые связки непослушно хлюпают в горле. Запричитать бы, заскулить от бессилия и жалости к самому себе, на худой конец, хотя бы попробовать перевернуться в нормальное положение, но стенки колодца с каждым моим движением стягиваются всё уже и уже. Я уже понимаю, что так и буду висеть вниз головой, пока хватит сил. Кто бы меня выручил? И хватит ли сил у меня дождаться помощи?

С трудом наклоняю голову и пытаюсь заглянуть вверх, где в кромешной темноте должен проглядываться полуразмытый светящийся край колодца, но ничего не вижу…

Руки и ноги сводит судорогой, и я начинаю сползать всё ниже и ниже…

Обычно в этот момент я просыпаюсь и потом долго не могу заснуть. Приснившийся страх сдавливает виски и хочется плакать. Приходится вставать, идти на кухню пить воду и курить, но от воды каждый раз тошнит и пахнет колодезной сыростью, а сигаретный дым наждаком дерёт сухое, так и не смоченное водой горло.

Как я стал тем, кто я есть? И почему? Фарцовка, ей-богу, не самый страшный из моих пороков… Ужасное состояние, когда ежедневно чувствуешь гнусность собственного существования и не можешь ничего сделать. И пожаловаться некому, не то что попросить совета.

Мир, в котором я живу, несмотря на всю рекламируемую им правоту и целесообразность, лжив и жесток, и так на моей памяти было всегда. Иного и представить невозможно. Вся его правота и справедливость — это что-то из области иллюзий. Для сильных и уверенных эти понятия, может, существуют, но только не для меня. Я — из тех гвоздиков, которые созданы для того, чтобы их стройными рядами заколачивали в доску по самую шляпку. А по этим доскам пойдут те, для кого мир и был задуман. Наивно полагать, что я не пытался протестовать и смирился со своей незавидной участью. Но… протестовал ли на самом деле? Наверное, только мечтал о протесте, а до настоящего бунта так и не поднялся. Потому что всегда чувствовал свою ничтожность и бессилие перед этим миром, который всегда оказывался в итоге мудрей меня, дальновидней и сильнее. Он — вон какой огромный, а я…