Я стану Алиеной - [32]

Дождь и в самом деле пошел вскоре после их прибытия в деревню. Но ни беженцы, ни солдаты — тут Вальтарий был прав — в Файт еще не добрались. Поэтому на здешнем постоялом дворе они оказались единственными посетителями и приняты были радостно. Здешний трактирщик был не без претензий — у его заведения даже вывеска имелась, изображавшая сильно оголодавшего гуся, хотя по замыслу маляра это, очевидно, был явлен лебедь. Похоже, подумал Оливер, он начинает перенимать цинические воззрения Селии на возвышенную символику, вроде определения единорога единорылом… или рогоносцем.

Итак ливень им был не помеха, у них была крыша над головой, тепло и ужин, состоявший из лукового супа и тушеной баранины с морковью. Относительно вкуса Оливер вынужден был признать, что Селия даже в походных условиях готовила лучше. Но привередничать не было смысла, к тому же еда была горячая и сытная. Когда они запили все это горьким местным пивом, уже совсем стемнело. Оставалось только ложиться. Им отвели комнату наверху — их всего-то на постоялом дворе было три. Поднимаясь по лестнице, Оливер чувствовал, как на него наваливается усталость. Уж казалось, с чего бы? Но, видимо, душевное напряжение последних дней давало знать себя. Селия, следовавшая за ним, заперла дверь, стащила с единственной постели одеяло и подушку, бросила их на пол и расположилась у порога, буркнув в назидание: «А ты устраивайся как хочешь».

Несомненно, он должен был возразить. Но глаза уже слипались, и голова была как в тумане. Он вытянулся на огромной постели и уснул.

В Файте они застряли на целые сутки. Несмотря на распространенное мнение, будто сильный дождь не бывает длинным, он стоял стеной, и продолжать путь не было никакой возможности.

Селия спросила у Оливера его карту, перо и чернильницу и сидела за столом в зале, вперившись в исчерканный лист пергамента, что-то мычала себе под нос, ставила на карте какие-то пометки. Оливеру делать было нечего. Он как следует умылся и впервые за долгое время побрился — при их поспешной ретираде из горной долины он этого сделать не успел. Постоял под навесом, посетил конюшню, вернулся. Затем хозяин, оттащив на кухню, где мытарилась то ли жена его, то ли дочь — за слоем жира и грязи разобрать было невозможно, — корзину репы, принялся расспрашивать его, не грозит ли Файту нашествие беженцев. Оливер отвечал в том смысле, что нашествие вряд ли грозит, а вот отдельные путники подойти вполне могут, так же как и патрули солдат, и если покуда не подошли, так это, видимо, из-за дождя. Затем он сам спросил хозяина о том, каковы здесь в округе дороги и селения.

— К северу отсюда только Бастион, — сказал хозяин.

— Почему — Бастион?

— Ну, укрепление там было раньше, еще когда Вал границей был… Тут и другие развалины от крепостей и крепостишек есть, разве не слышали? Недаром же Вал так назывался. Где подо что приспособленные, где мирные люди живут, где беглые… Только если, как ты говоришь, солдаты идут, беглых, конечно, станут выгонять… если найдут. Ах да, Бастион… Это деревня, на развалинах построенная.

— А дальше?

— А дальше Бастиона мы не ходим… места там дурные. Здесь путники больше по проезжей дороге следуют. А она к югу забирает и дальше, по мосту, через Ганделайн, через реку, значит…

— Он целый, этот мост? — вдруг спросила Селия из-за своего стола.

— Это как?

— Ну, он не сломанный?

— А с чего бы ему ломаться? Разве что дождем смоет, так починить — дело нехитрое, или взял топор — и новый навел…

Селия больше не задавала вопросов. И вообще, видимо, потеряла интерес к разговору. Впрочем, и до этого незаметно было, чтоб она прислушивалась, так что доверять впечатлению не следовало.

Затем хозяина позвали со двора. Какой-то мужик собрался забивать корову и пришел спросить, будет ли брать хозяин кровь для колбасы. Трактирщик накинул на голову мешок и вышел — видимо, там были некие свои дела, которые он не хотел обсуждать при постояльцах.

— Так что же случилось с этим Хьюгом Кархиддином? — спросил Оливер, усаживаясь за стол напротив Селии.

Она не сразу поняла, потом усмехнулась, откинулась назад, прислонившись к стене.

— Хочешь восполнить пробел в образовании? Ладно, только петь я тебе не буду, потому как ни голоса у меня, ни слуха. Лучше расскажу. Короче, этот Хьюг положил, как ты помнишь, глаз на чужую невесту и задумал убить соперника. Если бы он, я так понимаю, вызвал его на поединок или просто заколол его из-за угла, его бы не судили. Дело обычное… Но Хьюг решил его отравить. А у нас ведь не Италия, опыта в этом деле никакого… И невеста, «коей разум Господь даровал, что не свойственно девам» — ну, это мы оставим на совести сочинителя, — заподозрила что-то неладное. И когда Хьюг на пиру поднес кубок ее жениху, потребовала, чтобы он первым отпил, «если друг он ему не на словах, а на деле». И тут Хьюг совершает новую промашку — бледнеет, роняет кубок, короче, нарушает первую заповедь хорошего тона: «Воруй, но не попадайся». Окружающие были оскорблены в лучших чувствах, на Хьюга спели «песнь поношения» — знаешь, что это значит?

— Что он публично опозорен.

— Точно. И все отказались с ним знаться, и остался он один-одинешенек…