Я стану Алиеной - [13]

Оливер проглотил привычный ответ и сказал:

— Да. Дорога крепкая. Я по ней ходил.

— Вот! Шпаки шляются, а вы… Упырей испугались? Мертвецов бродячих? Или все же беглых, что к Валу тянутся?

— Эй, скажешь тоже… Беглые сами этого болота как заразы бегают… — сказал солдат с пятном на щеке.

— А насчет Темного Воинства у нас средство есть. — Оттар ковырял пальцами в зубах.

— Это какое? — Куртис улыбнулся почти свято.

— А с тебя, моя милашка, штаны снимем и ко всем чудищам злобным задницей и повернем.

За такие слова могли убить что в Тримейне, что в Эрде, но Куртис по-прежнему улыбался, очевидно, он понимал юмор весьма своеобразно. Или у него с головой не все было в порядке, с такой смешливостью? Назревшая было драка рассосалась сама собой. Роланд выслал двоих солдат в караул.

— Вы хоть еретичке поесть вынесите, — сказал Оливер.

— Не твое свинячье дело, — тут же ответствовал один.

Второй, настроенный более добродушно, заметил:

— Да вынесем, не тужись. Нам ее живую доставить нужно, не дохлую. Опять же удовольствия от дохлой в дороге никакого. Хотя Зигги у нас, пожалуй, разницы и не заметит, верно, Зигги?

Воспользовавшись некоторым общим шевелением в зале, вызванным их уходом, Оливер поднялся в свою конуру. Немного посидел на лавке, подошел к окну. Наверху была тусклая, беспросветная тьма. Ни луны, ни звезд. Во дворе солдаты развели небольшой костер — выгребли солому из конюшни. Женщина лежала все так же неподвижно, не делая попыток повернуться или поправить задранный подол. Она казалась мертвой. Может быть, ей лучше и быть мертвой — до встречи с трибуналом, до допросов с пристрастием, до публичной казни — квалифицированной казни. За годы жизни в Тримейне Оливер не припомнил ни одного процесса о ереси, когда подсудимый был бы оправдан. Разница была в только в степени наказания. И он никогда не слышал, чтобы хоть одну женщину, представшую перед Святым Трибуналом, не казнили. Хотя, даже если ее оправдают, захочет ли она жить — после того, что с ней сделали?

Но эта женщина убивала людей, напомнил он себе. Делала она это повинуясь каким-то темным еретическим ритуалам или просто из корысти — она должна была сознавать, к чему это приведет.

Солдаты у костра играли в кости. Еще один, шатаясь, сполз с крыльца, добрел до забора и, прислонившись к нему, стал блевать.

Мертвые глаза женщины глядели в черное небо.

«Ты ждал перемен, — со злобой сказал он себе, — так вот тебе твои перемены. И других не будет».

И в этот миг полнейшей тоски и безнадежности, когда ночную тишину нарушали лишь ругань, сухой перестук костей да икота, он вспомнил то, что тщетно пытался вспомнить утром. Слова песни, слышанной еще до ученья, в Старом Реуте, и давно позабытые.

Плащ мой от росы тяжел

И от ветра не спасет.

Кошелек почти что пуст.

Непокрыта голова.

Пусть другие говорят,

Что судьба людьми играет.

Все равно я повторю,

Что моя судьба права.

Снова я покинул дом,

Все свое пустил на ветер,

Выбросил в колодец ключ,

Бросил нажитых друзей.

Впрок именье не пошло,

От добра остался пепел,

Да и тот развеял я,

Чтоб забыть его скорей.

Не ужиться мне с людьми.

Я про это знал и раньше,

Но попробовал опять

Завести друзей и кров.

И привык, и полюбил,

А потом удрал подальше,

Чтобы снова ночевать

Под шатром семи ветров.

Бесприютнее меня

Не найдете, хоть убейте.

Вечный Жид, наверно, был

Посчастливее, чем я…

Под горою чей-то дом,

Из-за ставен слышу флейту,

Новой радостью зажглась

Нищая душа моя.

Да, если бы не дорога, которая действительно была прочной и прямой, как стрела, что довольно необычно для бывшей области Эрдского права, они бы непременно сбились. Погода еще ухудшилась. Сырость была почти осязаемой, а туман не только не развеялся с рассветом, но становился все гуще.

Перед выходом они заставили его прочитать молитвы (он пробормотал «Ave» и «Pater noster», которые, очевидно, подходили на любой случай), а затем Оттар затребовал:

— Ну, еще эту… насчет ужаса в ночи… капеллан наш бывший всегда читал, говорил, шибко помогает…

— Это псалом, а не молитва, — сказал Оливер.

— Какая разница?

Оливер прочитал. Однако ж ни псалом, ни молитвы не помогли — погода не прояснялась. Но Роланд из чистого упрямства не желал возвращаться и упорно, почти вслепую, двигался вперед, возглавляя конвой на своем чалом коне. Следом продвигались Оттар и пятеро пехотинцев. Еще один примостился на облучке телеги. Оливер брел за замыкающими — сегодня это были Куртис и солдат с багровым пятном. Вчера Оливеру все же назвали его имя, и он тут же его благополучно позабыл. Не то Фридрих, не то Фердинанд.

Глухая, придушенная тишина висела над конвоем. Не было слышно даже птиц. Деревья, окружавшие дорогу, из-за своего мрачного вида вполне могли бы сойти за ходячих мертвецов, если бы ходили. Впрочем, в этом обильно разведенном водой молоке ни за что нельзя было поручиться.

— Ну, эта новомодная хреновина… которая порошком из серы с селитрой стреляет… кулеврина, да! — эпически повествовал Фридрих-Фердинанд. — Держали у нас для нее в отряде нарочитого стрелка. Норман его звали. И вот заперлись мы однажды на хутор, ну, там мужик с бабой, то, се… А мужик хвать вилы — да ржавые еще! — и Норману в ногу. Мы, ясно, его скрутили, бабу его разложили да перед ним… а больше, может, ничего бы и не сделали, разве повесили в крайности. Так Норман уж очень озверел — ногу же больно… Взял, связал их, одежду долой, и пороху насовал — бабе известное дело куда, а мужику в задницу. И фитиль вставил. Как рвануло!