«Я слышал, ты красишь дома». Исповедь киллера мафии «Ирландца» - [11]

Я не был прирожденным мафиозо, как все эти итальянцы родом из Бруклина, Детройта и Чикаго. Я появился на свет в семье католиков-ирландцев из Филадельфии и до демобилизации из армии не совершил ни одного по-настоящему дурного поступка, даже не поднял руку ни на кого из своих обидчиков.

Родился я в непростое время, и не только для ирландцев, а для всех. Утверждают, что Великая депрессия началась, когда мне было 9 лет – в 1929 году. Но насколько я помню, в нашей семье не было денег никогда. И в других семьях тоже.

Первыми, кто по мне стрелял, были фермеры из Нью-Джерси. Я тогда был мальчишкой. Филадельфия отделена от Кадмена, штат Нью-Джерси, рекой Делавэр. Оба города родились как океанские порты и соединены мостом Уолта Уитмена. Сегодня, если ехать из Кадмена, не видно ни кусочка незаселенной территории, разве что крошечный парк Виктория, и потому трудно поверить, что в «Бурные двадцатые» тут лежали огороженные участки фермерских земель. Нью-Джерси в сравнении с Филадельфией был просто деревней, тихой деревенькой.

Отец мой, Тони Ширан, брал напрокат старый уродливый автомобиль с подножкой. Он вывозил меня на поля за Кадменом, еще когда я был совсем мал, и высаживал. Сейчас на этом месте располагается аэропорт Кадмена. А тогда я на полях воровал чужой урожай.

Обычно мы выезжали под вечер, пока было еще светло – в это время фермеры возвращались домой к ужину. Я перелезал через ограду и кидал отцу то, что росло на поле – кукурузные початки, или помидоры, или что-нибудь еще созревшее. Набрав достаточное количество этих сельхозпродуктов, мы отвозили их домой.

Фермеры были явно не в восторге от наших рейдов, они не собирались ни с кем делить урожай. Иногда по вечерам они подкарауливали нас с ружьями в руках. Если меня заставали, то приходилось давать деру, перепрыгивать через ограждение. Иногда в заднице застревала дробь.

Одно из детских воспоминаний: моя мать, Мэри Ширан, вытаскивает засевшие в ягодицах мелкие дробинки и причитает: «Ну почему мне постоянно приходится вытаскивать эту дрянь у Фрэнсиса из задницы?». На что мой отец, который называл свою жену Мэйм, всегда отвечал: «Потому что твоему сыну, Мэйм, нужно бегать побыстрее».

Ростом я пошел в нашу шведскую родню по материнской линии. Ее отец был шахтером и железнодорожным рабочим в Швеции. А брат – врачом в Филадельфии, доктор Хансен его звали. Мать моя была ростом метр семьдесят девять при весе в 90 кг. В день она съедала, наверное, литровую банку мороженого. И я каждый вечер бегал к мороженщику. А у него был такой порядок – приходишь со своей посудой, и он накладывает тебе сколько пожелаешь. Я был постоянным покупателем. А вообще, мать очень любила готовить, даже хлеб сама выпекала. До сих пор помню запах поджаренной свинины, тушеной капусты, вареной картошки. Мать была очень спокойная женщина. Мне кажется, приготовить вкусную еду означало для нее выражение любви к нам.

Родители мои поженились очень поздно – матери было 42 года, а отцу 43, когда я родился. Я был первым ребенком в семье. Мы появлялись на свет с интервалом примерно в год: мой брат был на год и месяц младше меня, а сестра – на год и месяц младше его. Нас даже окрестили «близнецами по-ирландски» – в католических ирландских семьях детей, как правило, строгали ежегодно.

Несмотря на то что мать моя была шведкой, отец воспитывал нас в ирландском духе. Его родственники были откуда-то из-под Дублина, я никогда не видел ни бабушки, ни дедушки, причем не только по отцовской, но и по материнской линии. В те времена люди вообще были куда сдержаннее со своими детьми, не то что нынче. Я до сих пор и не знаю толком, как с нежностью относиться к своим внучатам. Не припомню, чтобы мать даже в щеку кого-нибудь из нас чмокнула – ни меня, ни моего братца, ни сестренку Маргарет. У нас в семье любимчиков не было, однако отец все же больше любил Тома, а мать – Пегги. Мне кажется, так было потому, что я был самым старшим. Даже школьные учителя и те видели во мне старшего в семье и мне это внушали.

Мои родители из кожи вон лезли, чтобы мы выглядели не хуже других детей. Каждый раз на Пасху Тому и Пегги покупали новую одежду, а вот на меня у них, видимо, денежек не хватало. Справить детям новый костюм или платье к Пасхе считалось в нашей ирландско-католической общине делом чести. Однажды, когда я стал плакаться отцу, что, мол, мне к Пасхе никогда ничего не достается, он посоветовал мне: «Напяль новую шляпу Тома, а потом высунься в ней в окно, и все подумают, что это твоя».

Не припомню, чтобы у кого-нибудь из нас была своя игрушка. Однажды к Рождеству нам подарили роликовые коньки. Одну пару на всех. Коньки эти можно было подогнать под любую ногу. Так что каким-то образом мы все же приноровились. А если уж нам загорелось заиметь какую-нибудь вещицу, тут уж следовало самому на нее заработать. В семь лет я впервые устроился подрабатывать – помогал одному соседу выгребать золу из подвала. А если отец узнавал, что я у кого-то там подрабатывать взялся, ну, там косить траву или что-то еще делать, он в день оплаты подкарауливал меня, отбирал монеты покрупнее, а мне оставлял в лучшем случае десятицентовик.