Я сам себе жена - [3]

Лишь ноябрьская революция 1918 года предотвратила трибунал над дядей. Рабочие штурмом взяли военную тюрьму и на плечах вынесли Беерфельде из ворот. Он стал членом революционного комитета и произносил пламенные речи в цирке Буша, где рабочие и солдаты избрали председателем совета народных депутатов Фридриха Эберта, который этому скорее сопротивлялся, чем был воодушевлен.

Высокий, с проницательными глазами под кустистыми бровями, мой дядя обладал притягательной силой гуру. Как и всем провозвестникам, ему был присущ некоторый фанатизм. Он зашел так далеко, что без всяких согласований приказал арестовать военного министра Шойха: Беерфельде считал, что поскольку война кончилась, то и военный министр не нужен. За такое своеволие он был исключен из революционного комитета — германская революция должна была идти по накатанной дорожке.

Вернувшись в свою квартиру, дядя сочинил и напечатал открытку со стихотворением «Отец нашей революции». Первый экземпляр он послал отрекшемуся кайзеру в замок Амеронген в Голландии. Ответа, правда, не получил.

Редактор, наборщик и печатник в одном лице, он выпускал собственную революционную газету под названием «Красный факел». На велосипеде он сам развозил ее торговкам газетами, которым разрешал оставлять себе и выручку — по пять пфеннигов за номер. Главным смыслом всех публикаций было: «Христос был первым коммунистом». Дядя считал, что социалистическую идею необходимо примирить с христианством.

Из-за этого он оказался, как сам шутил, «между всех стульев»… Он был верующим христианином, но официальной церкви претили его «красные» идеи, социалисты же считали его слишком набожным.

В дворянской среде его называли не иначе, как «этот красный Беерфельде» или «красный капитан». Его друзьями-единомышленниками были Хельмут фон Герлах и писатель Людвиг Ренн, настоящее имя которого было, впрочем, барон Арнольд Фит фон Гольссенау, и который в своей книге «Крушение дворянства» резко порвал со своим сословием «голубых кровей».

Когда нацисты узурпировали власть, и стало ясно, что предстоит ремилитаризация Германии, мой дядя, наивный борец за улучшение мира, написал «фюреру»: «Если Вы вновь введете воинскую повинность, Вы совершите преступление против немецкого народа после той ужасной войны». Ответ из Берлина не заставил себя долго ждать. Нацисты завуалированно, но вполне ясно пригрозили ему, что если он не прекратит свою «идиотскую писанину», то будет ликвидирован.

Однажды утром в 1935 году в его дом в Линдау на озере Бодензее ворвались гестаповцы. Его доставили в Мюнхен на допрос. Эсэсовцы били и мучили его до тех пор, пока он не потерял сознание. Очнулся дядя в бараке концлагеря Дахау. Своим освобождением после четырех лет заключения он обязан, вероятно, только своей международной известности и тому факту, что нацисты считали его, в конечном счете, безобидным сумасшедшим.

После войны, став к тому времени радикальным пацифистом, он организовал «Бюро за мир, дружбу и взаимопонимание между народами» и писал обращения к Рузвельту, Трумену, Черчиллю, Де Голлю и Сталину.

Когда я в послевоенные годы познакомился с дядей Хансом Георгом, то сразу почувствовал родство наших душ. Мне нравились его правдолюбие и смелость, с которой он рассказывал историю своей жизни. Я не унаследовал, или почти не унаследовал его вспыльчивость (однажды он пригрозил мне своей клюкой за всего лишь пятиминутное опоздание). По существу, я больше походил на его брата Курта, который своими женственными чертами лица был копией матери. Он был офицером — и холостяком.

* * *

Мать была прекрасной феей в моей жизни. Эта сердечная образованная женщина имела твердые принципы. Если что-то шло вразрез с ними и выводило ее из себя, она могла стукнуть ладонью по столу. Ни разу за все годы нацизма она не участвовала в голосованиях и выборах, результаты которых были известны заранее. Это было небезопасно, но ничуть не волновало ее.

Мы были очень близки духовно, начиная с того дня, когда она в первый раз прочла мне молитву на ночь, и до самой ее смерти в 1991 году. Моя мать обладала тем качеством, которого недостает сегодня многим — врожденным чувством такта. Я каждой клеточкой впитывал ее черты. Хорошенько поразмыслив, я понимаю, что я — ее полная копия.

«Знаешь, мамочка, — заявил я, когда мне исполнилось 20 лет, — в сущности, я ведь твоя старшая дочь». Сначала она посмеялась: «Ах, не говори ерунды». Позже я прочел ей отрывки из книги доктора Магнуса Хиршфельда, известного ученого, который в двадцатые годы основал в Берлине первый научный институт, занимавшийся проблемами пола. Когда ей стало ясно, что я ощущаю себя женщиной по сути, она сказала: «Ты знаешь, мне, как настоящей женщине, трудно это осознать. Но самое главное, что ты счастлив при этом».

Еще маленьким ребенком я любовался ее красивыми платьями. Часто, идя в гости, она надевала свое любимое, цвета морской волны, и я представлял, как красиво она выглядела на вечере, стоя под роскошной люстрой. Она не подкрашивалась, самое большee — немного пудрила носик, все в ней было обывательски скромно и солидно, как то простое ожерелье, которое она надевала по особым случаям.