Я с тобою, Шуламит - [4]

53 года, только подумать, мой дорогой! Может, соберусь с силами и испеку штрудель? Твой любимый штрудель, — много яблок и орехов и тонкий слой теста, совсем тоненький. Но боюсь, не смогу. Руки слабеют, нож не держу, где уж мне строгать яблоки!

Ты никогда меня не спрашивал, дорогой, вот за что я тебе особенно благодарна. Никогда ни о чем не спрашивал. И я научилась понемножку расставаться со своими призраками. И с мамой, хотя это было самым трудным, и с сестрами, и с Карлом.

Да, был еще Карл, мой дорогой, к счастью, ты этого не знаешь. Был серьезный красивый юноша Карл, наш сосед. Студент медик. Круглый отличник. Высокий и белокурый, как и положено немцу. Он провожал меня из университета каждый день, даже когда это стало опасным. И с ним я провела свою первую ночь любви, свою единственную ночь…

Мой прогрессивный папа не возражал против нашей дружбы, он всегда считал, что ассимиляция — лучший путь для евреев. Особенно в такой прекрасной развитой стране как Германия. Правда, в 34-м, когда вместе с другими профессорами евреями его уволили из университета без права преподавать, папин оптимизм поубавился, но он все твердил, что «разум восторжествует».

Папу убили первым, на митинге ветеранов. Он был противник всякого насилия и с отвращением вспоминал войну, но на встречи ветеранов всегда ходил в память о погибших товарищах студентах. Ночью Карл принес его к нам домой, уже холодного, с искаженным мертвым лицом. Я знала, что он сделал это ради меня и уважения к моему отцу. Чтобы труп отца не валялся на площади на радость штурмовикам. Но Карл слишком рисковал, хотя мама и вывела его в полной темноте через черный ход. Видно, кому-то из соседей не спалось в ту ночь…

Его отправили в лагерь. Исключили из университета за симпатии к врагам немецкого народа и отправили в лагерь. А нас выселили в еврейский квартал, правда ненадолго, до полного уничтожения квартала.

Нет, дорогой, негоже оставлять меня одну так надолго. Видишь, какие воспоминания лезут в голову. И какие такие срочные покупки ты затеял? Небось, опять принесешь шоколад или сливки, сластена несчастный! И еще скажешь, что перепутал. Знаю я все твои хитрости.

Правда, и ты стареешь, мой дорогой. Плохо спишь в последнее время, я давно заметила. Тем более от тебя вечный шум — то тапок уронишь, то газетой шуршишь, как дитя. Пришлось даже попросить у доктор Розенблит снотворные. Хотя она и не любит давать старикам, говорит, можно ночью упасть от головокружения.

Какая умница наша доктор, просто чудо! И красивая женщина. Признайся, она тебе нравится. Я уже давно заметила, как ты придумываешь любой повод, чтобы отправиться к врачу. Да, да, старый хитрец. Но я даже рада. Не так грустно будет тебе оставаться одному.

Знаешь, дорогой, я не боюсь смерти. Слишком устала. Если бы человек еще мог уйти по своему желанию, без мучений. Но разве это закажешь.

Честно признаться, я рада твоей затее. Повидать всех детей, посидеть вместе за нашим старым столом. Я постелю вышитую скатерть, она еще хранится в комоде. Так хочется еще раз поглядеть на моих дорогих мальчиков, особенно на Эяля.

Да, вы все считали, что он мой любимчик, хотя это и неправда. Разве можно любить одну руку больше другой? Просто ему повезло родиться последним, когда я уже очнулась от своей боли. Наверное, я была неласковой матерью, я часто об этом думаю в последнее время.

Шмулик грубил, своевольничал, Додик — разбрасывал вещи и терял все подряд, казалось, только строгость может приучить их к порядку.

А еще мне все время хотелось тишины. Тишины и чистоты. Тогда меньше мучили воспоминания о гетто. Но разве это можно объяснить маленьким шумным мальчикам?

А Эяль был тихим и серьезным. Толстый серьезный малыш, любитель покушать и помечтать, настоящая радость еврейской мамы. И еще любил делать уроки. Много ли найдется таких детей? Но, главное, он напоминал моего папу. Единственный из всех детей. Казалось, маленький папа сидит за столом и аккуратно пишет буквы в тетрадку. Только буквы были другие, смешные и квадратные…

Кто же думал, что дети так оторвутся от дома! Особенно Додик, милый добрый замарашка. Первый на экзаменах, юридический факультет! Никто и не ждал от него таких успехов. И вдруг этот нелепый брак, потом полиция. Мой мальчик — полицейский! С последнего курса университета. И такая странная привязанность ко всему восточному. Даже еду он признает только восточную, говорит, наша — серая и скучная. И музыку. Так ненавидел скрипку, со второго класса бросили эту затею, хотя даже Шмулик играет немножко, не говоря про Эяля.

А сейчас берет уроки на уде у какого-то араба. И еще шутит: «Завершаю неоконченное музыкальное образование».

Но, кажется, он всем доволен, и работой, и семьей. И детьми гордится, хотя им не помешало бы немного воспитания. Но милы, чертенята! И все мальчики — на одно лицо, как три капли. А дочка похожа на меня в детстве. Как забавно шутит природа. Так что ты зря огорчаешься за него, мой дорогой. Кто знает, что нужно для счастья?

За Эяля я гораздо больше волнуюсь. Особенно теперь, с этой Америкой. Хотя, конечно, безопаснее. И уровень жизни выше. Но разве им чего-то не хватало? Прекрасное положение в университете, новая квартира, дети чудесные. Может, все дело в Марине? Такая необычная интеллигентная девочка, мне кажется, я бы любила ее больше всех невесток. И очень красивая, коса чуть ни до колен, с молодости не видела ничего подобного. Но нет в ней тепла. Ни тепла, ни любви.