Я - Русский офицер! - [20]

— Каторжане, я с хаты восемь три — Ферзь. Меня лягаши на кичу запрессовали — на пятнадцать суток. Второй день не кормят, ломают. Если кто может, подгоните «грев». Жрать хочу, курить хочу, аж шкура от вшей чешется!

— Базара нет, браток. Сейчас все сделаем, — послышался гулкий звук.

Фикса отошел от трубы, потирая от радости свои руки.

— Сейчас, Петрович, у нас и хлеб, и «бацилла», и курево будут, — сказал Фескин. — На пока, покури.

И Сашка протянул последнюю папиросу Краснову. Петрович дрожащими руками взял папиросу и дунул в гильзу. В этот момент на его глаза накатилась крупная слеза. Конечно же, ему было сейчас трудно говорить. Ожидание своего конца могло утомить любого, даже самого сильного духом человека. Затянувшись три раза, майор оторвал кусок гильзы зубами и передал папиросу Фескину.

— Кури!

Минут через двадцать в стояк кто-то постучал. Сашка спрыгнул на пол и подошел к трубе.

— Эй, — обозначился он.

— Ферзь, держи «грев»! По «киче» прогон пошел, что ты в «трюме», так что не переживай, все будет путем… Каторжане вся в курсах. Чем можем, тем и поможем!

— Давай, ловлю! — прокричал он, и отошел от трубы.

Сверху послышался звук падающей воды, который бывает обычно после того, как арестанты промывают парашу. Вновь вода с шумом вырвалась из отколотого куска трубы, только на этот раз вместо дерьма, выскочили аккуратные круглые колбаски, связанные веревкой. Фескин отцепил их, и три раза ударил миской по трубе.

— Спасибо, братаны! — крикнул он в нее. — «Грев», принял! Срите только меньше, а то меня вашим дерьмом скоро затопит, — прокричал он следом, как бы шутя.

Отмыв пропарафиненные оболочки «торпед» от остатков человеческих фекалий, он аккуратно развернул туго скрученные газеты. В одной «торпеде» лежало больше пачки папирос и спички. В другой был завернут табак, перемешанный с махоркой. В третьей «торпеде» лежал кусок сырокопченой колбасы и шмат сала, граммов на триста.

— Во, бродяги, дают! Колбаса, «бацилла», куреха! Что еще каторжанину надо? Продержимся, Петрович! Ты, сам своего сына увидишь и все ему расскажешь. Правда, Валерка твой мою телку отбил, но я теперь не серчаю на него. Правильный у тебя, батя, пацан!

Краснов посмотрел на Фескина и улыбнулся при виде каторжанской солидарности. Сейчас его занимали совсем другие вопросы. Нужно было, во что бы ни стало, сообщить жене и Валерке о том, что он никогда больше не сможет вернуться домой.

Дядя жора

Прошло более двух месяцев после ареста отца. За это время от него не было ни слуху, ни духу. Передачи, которые мать собирала ему, не принимались, и она раз за разом возвращалась домой, так и не зная, жив ли Леонид Петрович или же…. Как раз об этом ей не хотелось даже и думать. Вечером одного дня, когда мать после очередного посещения смоленской тюрьмы находилась в трансе, в дверь кто-то постучал. Валерка открыл дверь и на пороге увидел незнакомого паренька лет шестнадцати.

— Красновы здесь живут? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

— Да, — ответил Валерка, не представляя, что нужно этому парню.

— Я вам «маляву» с «кичи» принес, — сказал он по «фене», и снял с головы кепку. — У тебя «мойка» есть? — продолжил он, глядя на Валерку большими глазами.

— Слушай, я ничего не понял, что за «малява», что за «мойка»? — переспросил Валерка, пожимая плечами.

— Меня, Сергей, «Карнатик» звать, я с тюрьмы, вам письмо принес… Дай мне «мойку», тьфу ты, лезвие. Мой каторжанский «лепень» будем пороть.

— Пройди в квартиру, — пригласил его Валерка, и провел парня в комнату.

Достав лезвие, он подал его пареньку и стал с интересом наблюдать за его действиями. Тот снял пиджак и с ловкостью вспорол лезвием заплатку на рукаве, под заплаткой лежала записка.

Сердце Валерки казалось в ту секунду, вырвется из груди. Он смотрел на кусочек промасленной бумаги, и каким-то шестым или даже седьмым чувством почувствовал, что это послание писал отец.

— Мам! — крикнул он матери. — Тут от отца, письмо принесли!

Мать ворвалась в комнату с глазами полными надежды и мгновенно накативших слез. Она в этот миг ничего не могла понять, хватая трясущимися руками жалкий кусок бумаги. Слезы градом катились по её щекам.

Светлана старалась развернуть сложенную записку, но из-за трясущихся рук сделать, это было почти невозможно. Она, видя, что у неё ничего не получается, вновь вернула записку сыну и затаила дыхание в ожидании. Валерка аккуратно развернул записку и в его зрачки брызнули до боли знакомые буквы отцовского почерка. На глаза накатила пелена слез и он, глубоко вздохнув, начал читать:

«Моя милая Светочка и Валерка! Много написать не получится. Хочу, чтобы вы знали, что я ни в чем не виновен… Не стоит слушать людскую молву и даже верить приговору, по которому меня осудят. Я не думаю, что у меня будет возможность написать еще, но при оказии обязательно это сделаю. У меня нет слов, чтобы выразить все то, что я чувствую к вам в этих холодных и сырых стенах. Я верю, что Валерка станет настоящим мужиком и никогда…»

Записка закончилась как-то внезапно и непонятно. Было ощущение, что сатрапы из смоленской тюрьмы просто вырвали её из рук, не дав шанса закончить предсмертное послание.